Конечно, детство здорового смышленого мальчугана, выросшего в дружной семье, будь оно босоногим и даже голодным, почти всегда веселый праздник жизни. В нем стремительное открытие мира, ощущение бесконечности его оттенков. И каждый миг полон до краев таким узнаванием, которое переполняет душу и несет вперед на крыльях счастья. А Миша к тому же был любознательный и шустрый. Он старался вникать во все дела взрослых и измерять их своим житейским аршином, никогда не скрывая симпатий и антипатий. Вот и доставались ему не только «пироги», но и «шишки».

Один раз страшно разозлился, что не взяли на охоту, спалил стог сена на задворках, едва не пустил в хату красного петуха. Священник Янковский — законоучитель — гневно говорил о нем на педагогическом совете:

— Этот мальчишка портит весь класс! Он задает мне ужасные вопросы, будто не признает сотворение мира отцом-вседержителем. Не избавиться ли нам от него?

Еле удержался тогда в гимназии. Отца уже не было, к благоразумию долго взывал старший брат Константин. Не очень-то помогло: под горячую руку обозвал Хлестаковым инспектора гимназии надворного советника Бенько. Из-за товарища, из-за Кости Суконкина, к которому Бенько обратился с издевкой: «А ну-ка, душа Тряпичкин, то бишь Суконкин, проспрягай нам глагол «fero». К счастью, даже на выпускных экзаменах Михаил не дрогнул, держался мужественно, латинисту Бенько отвечал, как песню пел. А то не видать бы ни золотой медали, ни Питера.

Детство не было босоногим, и не помнил Михаил черных, голодных дней. Когда был жив отец, особой нужды не знали. К скудному жалованью всегда была прибавка: из аулов и кишлаков что-то приносили и привозили те самые «иноверцы», с которыми Василий Михайлович водил дружбу. И отказаться от их скромного приношения в семье не могли: это кровная обида — отвергнуть подарок кунака. И дичь никогда не переводилась: из своей старинной шомполки отец стрелял без охулки. И Мишу пристрастил к охоте, правда, годов с десяти. А до этих лет приходилось хитрить на все лады, чтобы не уехали в степь или в горы без него.

Обновами его не жаловали: одежонку перешивали из того, что уже не годилось Константину. Но это не вызывало обиды: так было заведено во всех маломощных семьях — не господа ведь! Важно было не слыть неряшливым. И Миша старался: все у него было пригнано, как у хорошего солдата, и никто никогда не видел, чтоб болтались у него пуговицы на длинной нитке или зияли прорехи на локтях. С детства его приучили к чистоте и порядку. И мама говорила, что он «дружит с иглой», следит за собой и бережет вещи. Его даже ставили о пример другим — и в городском Пишпекском училище, и в Верненской гимназии, и во всех домах, где он был репетитором. И озорничал не часто.

Умер отец неожиданно — словно кряж упал от неистовой бури: его нашли мертвым в комнате при больнице.

В «Памятной книжке Семиреченской области» за 1901 год напечатали о нем хорошие воспоминания. Был он человек всегда отзывчивый к нуждам ближних и всегда, во всякое время, шел на помощь и помогал, как умел и как мог, словом и делом; он оставил по себе добрую память среди крестьян и киргизов. «По своему природному уму и знаниям он стоял выше многих из окружающих его и занимавших более высокое, чем он, общественное и служебное положение. Благодаря своему трудолюбию и занятию хозяйством он достиг было некоторой обеспеченности, так что мог дать детям своим, для которых жил и трудился, образование в гимназии. Но времена и люди меняются… Прежние друзья и приятели, раньше заискивавшие в нем, а теперь дослужившиеся всякими правдами и неправдами до титулярного и даже надворного советника, отвернулись…

Разбитый нравственно и материально разоренный, переживая страшные душевные мучения, он умер…»

Со смертью кормильца семье стало худо. У мамы осталось немного денег за проданный отцом дом, и она переехала с девочками в Верный, чтобы быть ближе к сыновьям. Но не прижилась там и вскоре возвратилась в Пишпек. Константин кое-как держался уроками для отстающих учеников, но этих средств явно не хватало, чтобы содержать себя и младшего братишку. И уже пошли в семье разговоры, что Мишу придется из гимназии взять.

Выручил крестный, Илья Терентьев, пишпекский столяр-мебельщик, души не чаявший в своем нареченном сыне. Он присоветовал маме просить помощи у городского собрания старшин-уполномоченных.

Мама в таких делах весьма щепетильна, и без колебаний не обошлось. Ее сдерживало еще и то, что однажды просила пособие у директора гимназии Вахрушева. Тот выдал на бедность тридцать рублей и освободил Мишу от уплаты за обучение, но потребовал, чтобы он и впредь занимался отлично.

Старшины заслушали прошение, и начались у них споры: дать бы надо — это ясно, да как поглядит начальство: фельдшер-де на дурном счету был у генерал-губернатора, как бы в грязь не шлепнуться!

Но решила дело спокойная и почти торжественная речь Константина Фроловича Свирчевского. Он напомнил, что вся Россия отмечает столетие со дня рождения великого поэта Александра Сергеевича Пушкина. В городах учреждаются стипендии для бедных учащихся в его честь. А мы чем хуже? А если уж кому давать стипендию, то и спора быть не может: только своему уроженцу Мише Фрунзе.

Словом, окончил Михаил гимназию на деньги отцов города Пишпека: положили ему в тот день пенсион — сто двадцать рублей в год до окончания курса.

А поглядеть, так Михаилу вообще везло на людей хороших.

Какой прекрасный человек и педагог был Михаил Андреевич Стратилатов! Ему обязан Михаил любовью к литературе. От него тайно узнали гимназисты о запрещенных писателях — Чернышевском, Добролюбове, Максиме Горьком.

А товарищи?

Костя Суконкин, давно прозванный им Куле, — паренек весьма симпатичный и товарищ отменный, хоть и приходилось тащить его по латыни и по математике. Как жаль, что из-за этого противного Бенько перевелся он в Семипалатинск, и живое общение с ним стала заменять переписка. И Боря Вахрушев, и Эдик Поярков? Чем не друзья? И чего только вместе не выделывали?

И Коля Сенчиковский? С ним и с Эдиком, когда еще были в шестом, здорово победили на шахматном турнире восьмиклассников! Выиграли бочонок вина и в воскресный день распили его в шумной компании гимназистов на берегу хрустальной Алма-Атинки, в отрогах первой гористой «пластины», под синими елями.

Все друзья были на диво цельными: они не терпели хулиганских выходок, и на каждого из них убийственное впечатление производила площадная брань, развязность в манерах и легкое, пошлое отношение к женщинам.

А девушки? Их оберегали рыцарски. И они не скрывали своих симпатий к передовым гимназистам. И не боялись встречать с ними рассветы в благоухающих — белых и розовых от буйного цветения — обширных и прекрасных садах Верного. Вот уж недаром казахи зовут свое главное поселение Ал-мат — «город яблок»… И поцелуи? Конечно! Но никто не пережил обмана и не ощутил душевной травмы!..

И была какая-то закономерность в этих встречах с хорошими людьми: чем больше он подрастал, тем больше подваливало их в Пишпек и в Верный. Только появлялись они не по своей доброй воле, а с предписанием раз в неделю наведываться в полицейское управление для отметки в журнале.

И удивительное дело: царское правительство одной рукой душило революционную мысль, а другой рассеивало ее по необъятным просторам страны. Каждый ссыльный вскоре обрастал в глухомани своей «школой» или группой, создавая кружки, и молодежь жадно пила воду из его чистого родника. Более того: чем опаснее был для царя политический деятель, тем дальше угоняли его от двух столиц империи и крупных фабричных городов. И вчерашняя глухомань под влиянием пропаганды такого деятеля рождала революционную смену куда активнее, чем многие тихие, заплесневелые губернские города центральной части России.

Таким деятелем был в Верном социал-демократ Геннадий Михайлович Тихомиров, студент историко-филологического факультета Петербургского университета. Появился он отбывать ссылку в 1902 году и вскоре сумел придать гимназическому кружку самообразования, где кипели горячие «вечные» споры о судьбах литературы, истории, философии и естествознания, революционную окраску и боевой характер.