Чуть дальше по Петровке, в доме № 13/15, за витриной белокафельного молочного заведения Чичкина, в траурной раме стоял портрет Антона Павловича Чехова, а перед ним — белая роза на черном бархате.

В этом доме часто останавливался и месяцы живал великий писатель, который, по понятиям передовой интеллигенции, был совестью России. Умер он больше месяца назад, и тело его захоронили на кладбище Новодевичьего монастыря 9 июля 1904 года.

Михаил долго не мог оторваться от фотографии, такой знакомой по газетам и журналам.

Вспоминались Михаилу тихие вечера в Пишпеке: мама читала девочкам о беспросветной судьбе Ваньки Жукова, а Михаил в каждой строке улавливал жгучую скорбь от несправедливости, уродующей человека, и сердцем ощущал призыв к борьбе.

Можно понять, что не в характере Антона Павловича были гневные слова: «Долой царя!» Но ведь он проклял обывателя, убил мещанина, осмеял держиморду, поднял высоко человека труда и поклонился ему до пояса.

А как он писал о Николае Михайловиче Пржевальском, на могиле которого в Караколе Михаил был прошлым летом: «В наше больное время… когда даже лучшие люди сидят сложа руки, оправдывая свою лень и свой разврат отсутствием определенной цели в жизни, подвижники нужны, как солнце».

Городская художественная галерея братьев Третьяковых в тот день не открывалась, и долгожданных картин увидать не удалось.

И только в книжном развале у Китайской стены, на Варварской площади, выпала удача купить по дешевке две книги: «Историю политической экономии» Чупрова и «Положение рабочего класса в России» Пажитнова. С ними он и отправился на вокзал, безумно устав от московского суматошного дня.

В ожидании поезда взял он в камере хранения свою корзину, уселся на нее неподалеку от входа в вокзал и, пока не сгустились сумерки, стал листать книгу Пажитнова.

Рядом устроился парень лет двадцати пяти, с длинными русыми усами, по виду мастеровой — в картузе, потрепанной синей паре, брюки заправлены в сапоги, и свежая ластиковая косоворотка в цвет костюма.

Дмитрий Павлов — так звали молодого мастерового — ехал искать работу по металлу; в Сормове он был токарем, строил паровозы, попал «под надзор». Пообещались встретиться, если позволят обстоятельства. А на прощанье Митяй словно ежа пустил под череп будущему студенту;

— Помни каждый час: вся наша сила в боевом товариществе. Хочешь быть человеком, равняйся на большевиков: вся правда у них. А большевики там, где Ленин. Слыхал про него?

Михаил кивнул.

— Пробивай свою стежку к нему… Прощай, жму руку, товарищ…

Добрая неделя ушла на устройство самых неотложных студенческих дел.

В институт он был зачислен, но без стипендии. Выручил брат Константин: почти одновременно с письмом поступили от него деньги. Но их хватило на то, чтобы приобрести форменный костюм.

К счастью, в общежитии института он получил комнату на двоих и поселился со своим товарищем из Верного — с Матвеевым. Правда, и Матвеев, как и верненский Ромадин, был далек от духовных интересов молодого Фрунзе, но жить с ним под одной крышей было не так уж плохо: у него всегда водился лишний рубль.

Новые приятели, догадываясь о финансовых затруднениях Михаила, подыскали ему два урока. И это выручило: в одном доме платили наличными, в другом три раза в неделю кормили обедами.

Два-три дня ушло на то, чтобы прописать в полицейском участке свидетельство на право жительства в российской столице.

Словом, дней десять не было нужды вылезать из Лесного, с дальней западной окраины города, где размещался институт. И Михаил еще не видел всей архитектурной красоты Северной Пальмиры.

По дороге в Лесное от Николаевского вокзала глазеть было некогда: вскоре промелькнул мост над величавой Невой, а потом паровичок потащил старый вагончик вдоль бесконечного Сампсониевского проспекта, где вперемежку с фабричными корпусами ютились кирпичные рабочие казармы и деревянные домишки столичных обывателей. И только в одном из кварталов привлек внимание миниатюрный особнячок в стиле нуворишей — весь облицованный кафелем, сверкающий зеркальными окнами сквозь густую зелень палисадника: это было семейное гнездышко нефтяного короля Нобеля.

Институт был новый, свежий — с грандиозным подъездом и мраморным полукружием парадной лестницы. Стараниями Дмитрия Ивановича Менделеева и его ученых коллег он открылся всего два года назад, и все студенты были молоды: в 1904 году производился третий набор. Публика на всех курсах считалась демократической, да так оно и было на самом деле: в списках редко мелькали звонкие дворянские фамилии.

Мало-помалу все неотложные студенческие дела утряслись, вошли в норму. Но забот не поубавилось: так хотелось не отстать от других, всюду поспеть, все ухватить жадно! Ведь в Пишпеке по крохам собирали деньги на его обучение. И тем дороже были занятия в институте, и тем строже относился он к ним.

Однако даже самая скромная жизнь студента требовала наличности, и вскоре начались нелады с кошельком: где достать семь копеек на почтовую марку, чтобы поделиться впечатлениями с Костей, с мамой или с Куле Суконкиным не в открытке, а в большом, обстоятельном письме; и как подкрепиться до занятий французской булкой, если нет в кармане свободного пятака?

Но он не сдавался, не унывал. И это его настроение раскрывалось в переписке с Костей Суконкиным.

«На днях получил твое письмо, которое меня страшно обрадовало. Спасибо тебе, что не забываешь меня… Прости, что пишу на открытке, нет ни копейки денег, а открытки есть у Матвеева — поклон от него… Своим выбором я очень доволен. На политэкономическом отделении нужно только читать, что и делаю. Профессора у нас прекрасные, среди них есть такие знаменитости, как Кареев, Менделеев, Иванюк и др. Из наук мне особенно нравятся: химия, политическая экономия и история. По экономии и истории пишу сейчас рефераты, которые буду защищать на диспуте. Очень нравится мне тоже энциклопедия права, это в высшей степени интересная наука. Читать приходится массу по всем отраслям знаний. Советую тебе заняться чтением, но только не пустяков, а серьезных книг, это тебе потом очень и очень пригодится… Еще раз повторяю: читай, читай и читай. Здесь без чтения никуда. Хорошо разве тебе будет потом в университете, когда сразу же придется применять к делу свои познания, а у тебя их нет. Ну, пока довольно. Отвечай скорее. Когда получу от тебя письмо, напишу обстоятельно про мою жизнь, институт и студенчество…»

В сентябре и в начале октября лекций в институте он не пропускал. И слушал всех профессоров — и хороших и средних. И радовался тому, что каждый из них считал своим долгом стряхнуть классическую пыль гимназии и призвать их к поискам истины в науке, которой он посвятил свою жизнь.

Богом был белобородый и опальный патриарх русской науки, любовно прозванный политехниками «Михаилом Ломоносовым из Тобольска» — Дмитрий Иванович Менделеев. Полгода назад ему минуло семьдесят, но он сохранил удивительную живость ума и читал любые тексты без очков.

К сожалению, курса он не вел и ограничился лишь вступительной речью, которая привлекла студентов всех курсов и почти поголовно всех профессоров.

Кто умел смотреть, тот видел терновый венец подвижника и мученика на массивной голове Менделеева. Пятнадцатый год он был без кафедры: в 1890 году он демонстративно оставил Петербургский университет из-за конфликта с министром народного просвещения Деляновым: во время студенческих волнений тот отказался принять от Дмитрия Ивановича петицию студентов.