14 августа на пороге жилища Кригера появился полицейский. Это был черномазый, с волосами цвета вороньего крыла парень, видно, только начинающий свою служебную карьеру.

Кригер молча протянул ему свой аусвайс.

Полицай долго разглядывал каждую печать, попытался ногтем отодрать фотокарточку, — не с чужого ли она документа, посмотрел документ на свет, а потом, лениво возвращая аусвайс Кригеру, спросил:

— Чисто что-то… Кто живёт тут? Инженер? Доктор?

— Спортовец, — сказал Кригер.

— Спортовец? — оживился полицай. — А я до войны запасным в футбольной команде «Погонь» играл.

Но, по-видимому, боясь, как бы кто не заподозрил его в беседе с «жидом», он круто меняя тон, вспомнив, кому служит, крикнул:

— А их удостоверения? Дети откуда тут? Детей не вольно вам иметь в гетто.

— Это моя жена. Пепа, покажи аусвайс — заторопился Кригер.

— Такой ничего не стоит, — сказал, ухмыляясь, полицай и возвратил жене её хаусхальт, — тут нет последней печатки Ленарта. А у кого нет печатки, того велено забирать. А ну, за мной!

— Хлопче, что ты делаешь, побойся Бога! — закричал Кригер, чувствуя, как силы покидают его. — Хлопче, оставь их.

Плач детей, залезающих под кровать, наполнил комнату новыми звуками.

— Бог тут ни при чём, — сказал полицай. — Сегодня мы вас, а завтра они нас. Что я могу поделать. А ну, вылезайте! — крикнул он детям, отодвигая кровать.

…Жена и дети спускались по лестнице первыми. Кригер шёл позади полицая и, едва не касаясь губами его красного уха с чёрной родинкой, шептал:

— Оставь их, хлопче, ну, молю тебя ради всего святого. Ведь у тебя будут дети. Ну, прошу тебя. Мы же спортсмены…

Полицейский ничего не отвечал, а лишь сопел прерывисто, держа наперевес автомат.

Всё громче, надрываясь, шумели машины перед самым домом. С неотвратимой быстротой приближался истерический плач матерей там, на дворе. Последние пятнадцать ступенек оставалось им пройти, и тогда бы уже всё было поздно.

— Слушай, хлопче, — хватая полицая за руку и удерживая его на площадке, стал умолять Кригер. — Вот деньги. Возьми. Но не выводи их туда.

— Сколько? — обычным голосом спросил полицай, утирая потный лоб.

— Тысяча. Всё, что у меня есть. Тысяча злотых!

— Такая мелочь? — сказал полицай, порываясь идти. — Стану я за тысячу рисковать. Давай больше.

— Нет больше. Честное слово. Я же не фабрикант. Откуда у меня деньги?

— Ладно уж, давай. Так и быть, — вдруг размяк полицейский.

— Беги, Пепа, домой, — шепнул Кригер, а сам положил в потную ладонь полицейского смятые бумажки.

Пока тот пересчитывал их, жена Кригера и дети были уже наверху.

— Маловато, — снова протянул полицай, беря автомат на плечо.

— Нема больше, — пробормотал Кригер. — Спасибо тебе. Бувай здоров. Спасибо за доброе сердце. — И он хотел было пожать руку полицая, но тот, предупреждая его движение, быстро шагнул вниз.

Полицейский мог передумать. Что ему стоило вернуться снова в жилище Кригера, забрать его близких или, в лучшем случае, прислать за ними своих знакомых людоловов — коллег по грязному и кровавому ремеслу?

Долго не думая, Кригер прячет детей в бункер, велит им сидеть тихо, а жене, чтобы дети не знали, где она, знаками предлагает спрятаться в топчане. Он прикрыл её сеткой и подушками, закрыл квартиру на ключ и поспешно вышел на двор. Акция была в разгаре. То там, то здесь раздаются одинокие выстрелы, и одна за другой переполненные людьми грузовые машины, оставляя позади себя клубы синеватого перегара, мчатся к выездам из гетто.

Кригер, полусогнувшись, идёт наискосок через заросшую бурьяном площадь, к дому на Кресовой улице. Там живут его сёстры и старушка мать. Он озирается по сторонам, и тут нога его наталкивается на что-то мягкое. Труп человека. Как бежал он, загребая руками воздух, силясь скрыться от преследующих его гестаповцев, так и рухнул лицом в густой бурьян, простреленный навылет в спину.

Кригер приподнимает голову мёртвого и узнаёт знакомого. Это стекольщик Кива Баренбойм, весёлый, разбитной малый, который до войны жил на. Солнечной и стеклил водный бассейн в спорткомбинате, поблизости улицы Яблоновских. Но ведь он тоже получил сегодня удостоверение со штампом Ленарта, он был одним из тех счастливцев, кого выкликал с балкона Ландесберг! Вот и его аусвайс торчит из нагрудного кармана спецовки. Кригер берёт этот аусвайс и глядит в знакомое и уже навсегда потерянное для этого мира простое лицо мастерового, который убит фашистами. Зачем понадобилось им убивать его?

Ясность появляется, когда Кригер доходит до серого углового дома на Кресовой. Крайнее окно партерной квартиры Баренбойма разбито. Там уже никого нет. Два вафельных следа на улице, поросшей подорожником, подсказывают: «Здесь погружали на грузовик его жену и годовалого ребёнка. Он увидел и побежал за ними. Кто-то из полицаев послал ему пулю вдогонку».

Кригер проходит ещё несколько шагов, и сердце его замирает. Комната, в которой ютилась его мать с двумя сёстрами, тоже пуста. Окна выбиты. Их забирали силой, потому что на гвозде, вбитом в наружную дверь, Кригер заметил голубую гарусную нитку от свитера матери.

Из дома № 16 на Кресовой вышел крадучись поэт и магистр философии Эммануил Шлехтер — низенький смуглый человек в проволочных очках. Он подтвердил Крюгеру, что его близкие увезены на Пески.

Вечером, немного успокоившись после страшной вести, Кригер осторожно отделил вторую половину аусвайса убитого стекольщика с печатью Ленарта «W» (это означало: работает для армии) и соединил её с первой половиной удостоверения своей жены. Людей, имеющих на документах печать «W», не истребляли.

Эта уловка помогла жене Кригера уберечься от смерти в августовскую акцию 1942 года. Она продолжалась около двух недель. Из северных кварталов за это время было увезено на Пески и на фабрику смерти Белзец свыше 35 тысяч евреев.

На всех улицах, прилегающих к гетто, были расклеены приказы бригаденфюрера СС Фрица Кацмана о том, что район гетто закрыт для жителей нееврейской национальности. За самовольный вход в северные кварталы всем, не живущим там, кроме чинов полиции, угрожал расстрел. Вдобавок к приказам на всех воротах, ведущих в гетто, появилась эмблема смерти: череп и две перекрещённые кости.

Спустя четыре дня несколько эсэсовцев заметили на Жовтневой (Сикстусской) бегущего опрометью истощённого, оборванного еврейского паренька лет восемнадцати. Неизвестно, вырвался ли он в «арийскую дельницу» из района гетто, или просто всё это время прятался в каком-то из подвалов.

Измученный голодом, он забежал среди белого дня в магазин со зловещей надписью: «Нур фюр дейтше» — «Только для немцев» и схватил на прилавке булку.

Сжимая под мышкой свежий, хорошо пахнущий, ещё тёплый хлеб, юноша думал скрыться. За ним, разгоняя прохожих выстрелами, грохоча коваными сапогами, бросились эсэсовцы. Они настигли «злоумышленника» около гостиницы «Народной», повалили его на камни и принялись топтать ногами.

И тут свершилось невероятное. Окровавленный, синий от голода юноша вскочил. В грязной, высохшей его руке блеснуло лезвие ножа; он из последних сил вогнал этот нож по костяную рукоятку прямо под сердце высокому, дородному шарффюреру СС.

…Солнце ещё не спустилось за Куртумову гору, как в тот же вечер у квартиры председателя еврейской общины Генриха Ландесберга остановились три закрытые машины со стрелками «СС» на дверцах. Из них вышли спокойно, как ни в чём не бывало, начальник гестапо уголовный советник и оберштурмбанфюрер СС Курт Стависский, унтерштурмфюрер СС Альфред Отт, начальник отделения «1» гестапо гауптштурмфюрер СС Эрих Энгель, Отто Вурм и адъютант Кацмана Ленарт.

Никто в гетто не знал ещё о случае, на улице Костюшко под гостиницей «Народной». Голодный юноша, оборвавший существование шарффюрера СС, давно уже был зверски убит. Казалось, на этом инцидент должен был окончиться. Но гестапо придерживалось иного мнения.