— Вот мы и приближаемся к завершению нашего великолепного путешествия! — сказал Жонатан за десертом.

— И сколько же всего мы смогли посмотреть! Если наши глаза останутся при этом недовольны, значит, им трудно угодить!

— Друг Жак, признаюсь, мне не терпится вернуться в Париж. Я дошел до состояния полной невосприимчивости, уже ничего не вижу, ничего не слышу, ничего не воспринимаю, и за последние дни мои чувства совершенно притупились.

— Должен признать, в чем-то ты прав. Ну еще одно небольшое усилие!

— Что, неужели надо опять куда-то идти?

— Не волнуйся, это уже последнее. Моя программа подходит к концу, но я непременно хочу выполнить ее до последнего пункта.

— О, боги! Куда ты меня теперь поведешь?

— Увидишь.

— Твое «увидишь» меня пугает.

— Идем!

— Ну пойдем.

И два пилигрима вновь взялись за дорожные посохи. Они снова прошли по тем же, но теперь уже темным в восемь часов вечера, улицам. Жак, тщательнейшим образом изучивший план Лондона, уверенно направился к Оксфорд-стрит, свернув с Риджент-стрит налево. Не отвечая на вопросы приятеля, он проследовал по этой Широкой магистрали до Бейкер-стрит.

Проходя мимо протестантской церкви, неутомимый турист не удержался, чтоб не заглянуть в нее, заверив при этом музыканта, что это еще не конечная цель их прогулки.

Строгая внутренняя обстановка суровой часовни, погруженной в полумрак, наводила тоску. Несколько рассеянных по деревянным скамьям верующих замерли в безмолвной молитве. В глубине, облокотясь о кафедру, освещенную маленькой лампочкой, проповедник читал вслух Библию. Стихи, произносимые монотонным торжественным голосом, гулко отдавались под мрачными сводами. Холод леденил душу, сковывал все чувства, пробирал до мозга костей.

— Идем отсюда, Жонатан.

— Не стоило сюда заходить!

Через несколько шагов ярко освещенный подъезд на Бейкер-стрит привлек внимание друзей. Жак, направляясь туда, сказал:

— Это здесь! Изволь приготовить два шиллинга.

Жонатан послушался и получил в обмен на деньги два билета, дающих приятелям право проникнуть в ослепительно сияющий салон.

— Где мы?

— У мадам Тюссо, внучки знаменитого Курциуса![263]

— Как! Кабинет восковых фигур!

— Нет! Музей, да такой, каких ты никогда не видывал. В последний раз раскрой пошире глаза, смотри и запоминай!

Плотные толпы заполняли залы, и, если бы не яркие костюмы, порой было бы трудно отличить посетителей от посещаемых.

Здесь были показаны сцены из жизни прошлых веков и современности, причем персонажи были выполнены в натуральную величину. Английский двор был представлен в парадных костюмах. Королевы, принцессы, герцоги — все знаменитости были здесь; сидящие в естественных позах, они, казалось, беседовали. Ордена, ленты, кресты — вся история знаков отличия блистала у них на груди. Бриллианты сверкали в волосах королев и на рукоятках шпаг королей. Французский двор также был показан в полном составе. Два огромных зала с трудом вмещали толпу суверенов и полководцев. Пантеон наполеоновских королей — ничто по сравнению с толпой теснящихся здесь венценосцев.

Все эти персонажи занимали середину салонов, в то время как в амбразурах окон, на помостах вдоль стен сидели на тронах, принимая участие в параде монархов, предки английского двора. Там приводил в изумление необъятный Генрих VIII в окружении своих шести жен — Екатерины Арагонской, Анны де Болейн, Жанны Сеймур, Анны Клевской, Екатерины Говард и Екатерины Парр. Этот огромный мясник в кругу своих несчастных жертв производил сильное впечатление. Далее необыкновенной красотой сияла Мария Стюарт. И настолько совершенны были представленные произведения, эти шедевры из воска, что реальность не выглядела бы более захватывающей. Красота шотландской королевы превосходила все, что может себе представить самое пылкое воображение.

Жак и Жонатан с трудом прокладывали дорогу среди заполнявшей залы неоднородной толпы — из воска и из плоти. Французы подошли к совсем новенькому Гарибальди[264], выставленному на всеобщее обозрение. Немного поодаль Уильям Питт и Шеридан[265] с невозмутимостью английских джентльменов вели неторопливую беседу.

Жак хотел узнать имя сидящего в роскошном кресле священника, выделявшегося среди прочих фигур. Молодой человек обратился к одному из посетителей, но не получил ответа.

— Должно быть, он меня не понял. Переведи, пожалуйста, — попросил он друга.

Жонатан перевел, но также безуспешно. Жак рассердился было, если б не взрыв хохота окружавших их посетителей. Невежливый собеседник оказался восковым!

Совершенство фигур доведено до такой степени, что очень часто зрители впадают в подобные заблуждения, тем более что многие персонажи одеты по современной моде. Некоторые из них просто стоят в зале, смешиваясь, если так можно сказать, с толпой зрителей, ходящих вокруг. Жонатан, напротив, поймал себя на том, что внимательно рассматривает и трогает за руку ни о чем не подозревающего вполне живого джентльмена, которого он принял за экспонат.

Помимо двух основных салонов, в музее открылся специальный зал, в котором были выставлены личные вещи Наполеона. Почти все они были собраны на поле боя Ватерлоо. Здесь и коляска, в которой император, побежденный предательством, покинул поле сражения. Каждый посетитель, будь то мужчина или женщина, старик или ребенок, почитал своим долгом войти в экипаж и посидеть там несколько мгновений, покидая его затем гордым и довольным. Образовалась бесконечная процессия. Но Жонатан и Жак воздержались от участия в этом ритуале.

— До сих пор все было очень интересно, — обратился Жонатан к другу, — но на этом закончим. У меня больше нет сил. Даже присесть негде — все стулья только для господ из воска.

— Терпение, друг Жонатан. Достань еще двенадцать пенсов из кармана и следуй за мной.

— Как, еще?! Но…

— Никаких «но». Следуй за мной, тебе говорят, а потом ты будешь свободен.

Третий зал находился в самом дальнем конце здания. У входа собралась толпа. Зал представлял собой огромную комнату, задрапированную темными портьерами и очень слабо освещенную.

Друзья бросили беглый взгляд вокруг и содрогнулись. Две или три сотни отрубленных голов, аккуратно расставленных по полкам, смотрели на них в упор мертвыми глазами. Экспонаты, каждый с этикеткой, были тщательнейшим образом препарированы и несли на себе ужасные следы преступлений и страданий. Лабокарми, Ласенер, Кастен, Папавуан, Пейтель, мадам Лафарж, Бастид, Жорион, Бенуа-отцеубийца, Палмер, Бёрк обратили к посетителям жуткие лица. Все нации — американцы, французы, англичане — были представлены отсеченными головами в этом ужасном паноптикуме. Жестокие преступления, искупленные смертной казнью, приходили на память, и в целом зрелище производило странное впечатление.

В центре зала Марат[266], получивший смертельный удар от Шарлотты Корде, умирал в ванне, выставляя на обозрение страшную зияющую рану, из которой еще струилась кровь; далее Фиески[267] подносил огонь к своей адской машине. Поодаль мирно беседовали другие преступники, смешавшись с толпой зрителей, невольно спрашивавших себя, не принадлежат ли они сами к этому сборищу негодяев.

— Где мы, Жак?

— В музее ужасов.

— Подобные зрелища не для меня, все это кажется весьма сомнительного вкуса.

— Ладно, зато это очень по-английски. Но посмотри в эту сторону, да смотри же!

— Гильотина! — отшатнулся Жонатан.

Действительно, в дальнем конце зала стояло ужасное орудие казни, первое, в котором механике была поручена роль палача высшего творения. И какая гильотина! Та самая, девяносто третьего года, та, которая ощущала смертельную дрожь стольких жертв в своих железных объятиях, та, которая отсекала головы Людовика XVI[268] и Робеспьера, Марии-Антуанетты[269] и Дюбарри[270], Дантона[271] и Андре Шенье[272], Филиппа Эгалите[273] и Сен-Жюста![274] Прикрепленный к машине сертификат, написанный по всей форме, подлинный, с серьезными подписями, доводил до сведения публики, что сам Самсон[275] продал гильотину после революции, после террора! Ничего не может быть подлинней, ничего — ужасней!