В августе солнце встает рано, но Жак пробудился еще раньше. В четыре часа он поднялся на палубу, волоча за собой бедного композитора, который таращил глаза, не испытывая никакого восторга от необходимости вскакивать в такую рань. По просьбе Жака им принесли две чашки кофе, увы, сомнительного качества.

— Чудесно, — заметил Жак, в то время как спутник его морщился при каждом глотке. — Наилучший кофе, без сомнения, — это смесь мокко[48], бурбона[49] и рио-нуньеса, но не стану хулить и этот, наверняка полученный из многолетнего растения, имеющего корень веретенообразной формы, семейства цикориевых.

— Ты всегда выкрутишься со своими научными терминами! — отвечал Жонатан.

— Ну это уже кое-что! Впрочем, я не привередлив, и во время путешествия все мне кажется прекрасным!

Часам к шести вода стала заметно прибывать, и через некоторое время «Граф д’Эрлон» оказался на плаву; теперь уже не страшны были никакие мели. На хорошей скорости он устремился вниз по Луаре и вскоре миновал Пембёф, главный город крупного округа, а затем и Донж, небольшую живописную деревушку, старая церковь которой так хорошо смотрится на берегу широкой реки. Вдали показался Сен-Назер в глубине рейда, и вот уже пассажиры приветствовали этот юный порт, которому жители Нанта родом из Руана мрачно пророчат удивительно беспокойную судьбу Гавра. Целый лес мачт вздымался над грудами земли и строительных материалов, окружавшими закрытую гавань. На западе небо пересекала горизонтальная линия воды — там начиналось море.

Жак, не удержавшись, захлопал в ладоши и перечислил все его мифологические синонимы. Погода стояла отличная, и не будь постоянных, вызывающих подташнивание, пологих волн мертвой зыби[50], Жонатан чувствовал бы себя превосходно. Вскоре колокол пригласил пассажиров к завтраку, и все спустились в салон.

Трапеза оказалась такой, какой она бывает обычно на борту парохода; вкусные блюда из довольно свежих продуктов понравились, кажется, всем. Что касается Жака, он прямо-таки набросился на еду, мигом проглотив ее. Он даже заказал изрядное количество поджаренных сардинок, которых капитан предложил продегустировать парижским гурманам.

— Эти сардины выловлены прямо тут, за бортом, и вы таких нигде больше не найдете!

— Замечательно, — подхватил Жак, — можно сказать, слюнки текут, если вам это доставит удовольствие!

Покончив с завтраком, наши друзья вновь поднялись на палубу, где старый моряк в это время приступил к повествованию о своих походах.

Дул попутный ветер; капитан приказал поднять паруса, назвав их поэтично фоком[51] и бизанью[52], что привело Жака в восторг. Несколько пассажиров оставались в этот момент внизу, в салоне; когда приборы убрали, они затеяли партию в безик[53], страшную игру, заметно способствовавшую снижению интеллектуального уровня населения. Впрочем, люди эти, казалось, принадлежали к светскому обществу, и временами до верхней палубы долетали образчики изящной словесности типа:

— Восемьдесят пашей, сорок лакеев, шестьдесят мерзавок!

Все это приводило Жака в ярость, так как мешало ему наслаждаться встречей с Атлантикой.

Остались за горизонтом опасные подводные камни, рассеянные при устье Луары. Исчезли под водой скалистые гребни рифов, называемых «Плотниками»; остров Нуармутье утопал в лучах солнца; установленный на палубе тент защищал пассажиров от жары. Жак, изображая бывалого мореплавателя, презирающего такие меры предосторожности, во что бы то ни стало решил загореть и растянулся в баркасе, подвешенном к борту. Склонившись над пенящимися волнами, ощущая на лице соленую влагу и не испытывая ни малейшего признака морской болезни, он был всецело поглощен тем, что видел, слышал и думал; впрочем, ему не верилось в эту болезнь, что является верным способом избежать ее.

А вот Жонатан, далеко не ощущавший подобного восторга, чувствовал себя неважно; пищеварение его было затруднено; композитор не был моряком ни душой, ни телом. Он судорожно цеплялся за снасти, лицо его покрывала бледность, странный спазм сжимал виски. Парижанин мысленно возносил страстные молитвы Матери Божьей Утоли моя тошноты. Вдруг он ринулся к корме, наклонился над бортом, и кипящий след от корабля унес тайну его страданий.

Жак громко расхохотался, и у бедняги Жонатана даже не хватило сил рассердиться.

— Вообще-то, — сказал он срывающимся голосом, и глаза его увлажнились, — вообще-то мне это на пользу! Это очищает!

Часам к двум справа на горизонте показался остров Дьё. Капитан шел между ним и сушей и даже взял поближе к нему в надежде, что местные рыбаки продадут омаров. Одна или две лодки под красными парусами отошли от берега, но сближаться с кораблем не стали, к великому огорчению повара, — вчерашнее сидение на мели истощило запасы продовольствия, и тот опасался, что до Бордо не хватит продуктов.

— Не важно, — заявил неунывающий капитан, — завтра мы наверняка бросим якорь в Гаронне!

Жак отнесся с искренним восхищением к подобной дальновидности моряка, способного предвидеть момент окончания столь длительного плавания. Когда корабль проходил мимо юго-восточной оконечности острова Дьё, ветер донес до ушей Жака жалобную мелодию; он бросился к другу, оторвав его от мрачных размышлений.

— Жонатан, сюда! Послушай только! Бриз наполнен музыкой сфер! Иди же! Мы подслушаем с тобой одну из этих наивных песен, что рождаются среди морей!

Жонатан не смог устоять перед лирическим настроем; он уловил, как ветер доносил чудную мелодию Атлантики, и готовился было занести в свой путевой блокнот ее едва различимые узоры. Тут он прислушался тщательнее: деревенская виелла[54] играла «Il balen del suo sorriso»[55] из «Трубадура».

— Как странно и даже обидно, — произнес Жак, — а что ты думаешь по этому поводу?

— Думаю, что это раза в два усугубит морскую болезнь.

И Жонатан вернулся на свой наблюдательный пост.

Когда шли мимо Сабль-д’Олонн, зазвонил колокол к обеду; пара мест, однако, осталась незанятой, в том числе место Жонатана. Корабельный кок всегда в какой-то мере рассчитывает на подобные неявки, и не будем пенять ему за это. Вечером ветер посвежел; повернув к югу, капитан приказал свернуть паруса, и на корабле, плывшем теперь скорее по воле волн, началась отвратительная бортовая и килевая качка. Жонатан, не в силах оставаться в каюте, где чувствовал себя еще хуже, закутался в дорожный плед и как истинный философ улегся прямо на палубе; что до Жака, тот с сигарой в зубах прогуливался, широко расставляя ноги, дабы не потерять равновесия, как настоящий морской волк. А на плывущий пароход опустилась пелена ночи.

Вскоре все стихло. На палубе остались лишь четверо: вахтенный, рулевой, старый моряк и наш друг Жак.

Двое последних разговорились: беседа с морским волком показалась парижанину поучительной, во всяком случае, очень интересной. Он обратил внимание Жака на маяки островов Ре и Олерон, освещавшие берег на два или три лье при ветре. Жак не мог оторвать глаз от огней, то неподвижных, то вращавшихся; усиленные линзами из флинтгласа[56] лучи скользили далеко по волнам.

К полуночи Жака потянуло ко сну и он отправился спать, но с восходом солнца был опять на ногах и отсалютовал, вместе с Жонатаном, Кордуанской башне[57], открывающей вход в Жиронду, устье которой достигает ширины морского пролива. Пассажиры приободрились, качка заметно ослабла.