Кто же такой пират?

Слово это — греческое, и его первоначальный смысл — «предприимчивый человек», «охотник за удачей». И, конечно, в открытом море? Утверждение о жизни пиратов как о «морском приключении» в такой же степени является нормальным для древних островитян и жителей изрезанных берегов, окаймляющих тихие бухты, как для современных англичан — назвать сегодня обычный переезд «путешествием».

В Древней Греции, еще до рождения Гомера, «пейратес» — это всего лишь моряк, выходящий за пределы прибрежных вод и не довольствующийся только работой по перевозу товаров или людей из одного греческого порта в другой греческий порт или ловлей рыбы недалеко от берега, в пределах видимости своего дома (ловля рыбы в открытом море еще только в далеком будущем, да и то лишь в небольшом объеме, так как в Средиземном море рыба водится, в основном, вблизи берега).

Что может он предпринять в эту эпоху в дальнем море или хотя бы в прибрежных водах чужих стран?

У греков еще не развита торговля; первыми начинают вести торговые перевозки египтяне, вернее их финикийские наемники, сначала в Красном море, на берегах которого уже существуют более развитые цивилизации, чем на европейском и африканском Средиземноморье, затем постепенно и здесь создаются торговые конторы. Особо надо сказать о положении египтян среди народов Средиземноморья. Их страна, вытянувшаяся вдоль гигантской реки, имеет лишь узкий выход в море с относительно маленькой прибрежной зоной, не представляющий для них интереса (в первых тысячелетиях существования египетской цивилизации), но, тем не менее, этот маленький кусочек берега неуязвим: пираты, которые захотели бы его атаковать, были бы отброшены назад, не достигнув сокровищниц.

Возможно, другие народы, заселяющие в эту эпоху берега Персидского залива, тоже ведут морскую торговлю, но их пути ограничиваются рамками залива с возможным заходом в Аравийское море к берегам Индии. У них нет пока связей с нашими греками. Что же касается Черного моря, Понта Эвксинского, то его берега в эту эпоху заселены свирепыми варварами, возможно даже людоедами; только много позже какой-нибудь пират рискнет заплыть в эти края.

Для греков, живших до Троянской войны, относительно дальнее мореплавание не может иметь целью торговлю за неимением партнеров да, по правде сказать, и самих товаров для обмена: у них только и есть, что морские чайки, гнездящиеся на утесах.

Нищета в родных местах заставляет людей искать другие земли, где можно было бы обосноваться навсегда (в северных странах так же поступят первые викинги, заселяя Исландию и Гренландию) или хотя бы отправить туда наиболее нуждающихся. Для похода в неизвестное требуется смелость. С этой точки зрения «пейратес» являются первооткрывателями и пионерами. Такими первооткрывателями были Ясон и Одиссей, Торвальд, Эйрик Рыжий и Лейф Счастливый, позже — выдающиеся европейские мореплаватели XV и XVI веков. Все эти моряки, эти «предприимчивые люди», эти «пейратес» в изначальном смысле слова точно соответствуют понятию авантюрист, которое имеет два аспекта: с одной стороны, оно несет в себе романтику и просвещение, а с другой — излишества и алчность. По воле случая смелый моряк может стать разбойником. Что, если ему встретится на пути необитаемая страна? Тем лучше: новую землю можно исследовать, прежде чем обратить ее богатства в звонкую монету, а затем ее можно постепенно колонизировать. А если встретится богатая заселенная страна? Ну что ж, если жители ее сильны, то можно наладить с ними будущую торговлю; если же они слабы, то их можно ограбить и затем вернуться, чтобы попытаться подчинить их себе. Люди, разбогатевшие таким простым способом, будут ли они заботиться о процветании такой страны? Да им на все наплевать: они грабят, нагружают доверху корабль сокровищами, то есть колониальными товарами, обладающими исключительной ценностью в их родной стране, и, не пойманные и невиновные, возвращаются к себе, чтобы пожить всласть до новой экспедиции.

Вылазка на берег и грабеж — вот первая ветвь широкого понятия «пиратство» в новом смысле этого термина. Во времена Гомера, если даже это слово приобрело оттенок насилия, то оно не допускает никакого осуждения. Точно так же, как еще в более далекие времена среди негритянских и индейских племен (можно ли с уверенностью сказать, что это не происходило и среди людей белой расы, но только под другим названием?) воины, приносящие добычу, отбитую у «врага» (иногда вполне миролюбивые, «никогда не нападающие первыми»), рассматривались не как бандиты, злоупотребившие оружием, а как наиболее ценные добытчики и самые мужественные люди; подобным образом уважаются и «пейратес» времен Гомера. Нажито ли их богатство в результате сбора плодов или путем обмена, более или менее ловкого, более или менее надувательского (стеклянные бусы да всякие безделушки того времени), либо в результате захвата — это никого не волнует: жертвы нападения — в далекой стране, их никто не знает, и они не могут принести никакой пользы, эти несчастные люди не в счет; и надо обладать воображением на более высоком уровне, то есть мыслить, как в цивилизованном обществе, чтобы осуждать преступления, которых не видишь. Хотя надо задуматься: а наше сострадание современных людей, является ли оно глубоко честным и искренним? Не были ли они менее лицемерными по сравнению с нами, эти древние греки, которые, как свидетельствует Фукидид, иногда открыто спрашивали у мореплавателей, не являются ли те пиратами. И, возможно, вопрос этот уже в то время считался обидным? Подтверждение этой мысли мы находим у Гомера (надо всегда помнить, что поэт доносит до наших дней факты и легенды, которые были древними для него самого): не спрашивает ли Нестор у Телемаха после оказанного ему царского приема (Одиссея, III, 71): «Чужестранцы, кто вы? Дело ли привело вас сюда или вы скитаетесь по морям без цели, как пираты, плывущие в поисках приключений, играя своей жизнью и принося несчастья народам?» Мудрый Нестор осуждает принцип пиратства, заключенный в его последних словах, как философ, опережающий свое время и видящий лучше других, к чему ведет насилие; и это терзает его душу. Его же современники избрали себе царем Менелая, который простодушно похваляется перед Писистратом и Телемахом своим богатством, полученным в результате пиратства (Одиссея, IV, 90). Ремесло пирата, разве оно не является самым почетным из всех, так как требует «больше сил и храбрости, чем ловкости и осторожности»? И к тому же оно совершенно не опасно для жителей своей страны; что же касается своих солдат, то к ним относятся с опаской, причиняя им этим страдания: солдаты могут повернуть оружие против своих же сограждан, да и к тому же их надо кормить и содержать, а пиратам это не требуется. Если пират не возвращается из плавания, то это небольшая потеря; если же он возвращается, то это приносит доход, в первую очередь, ему, но и общество в целом обогащается.

По правде говоря, удивительно, что именно греки, сами страдая от этого, создадут новый образ пирата как грабителя морей, хотя в первых веках Греция, а еще раньше береговые народы, вошедшие позже в ее состав, жили в основном за счет берегового пиратства. В этом заключается историческая ирония: когда хорошо оснащенные флотилии египтян-финикийцев или критян (время правления Миноса еще впереди), уставшие от грабежей, давали грекам отпор в море, закаляли их в морских боях, заставляли их развивать у себя цивилизацию, то единственное, что они получили взамен, это термин «пират» в своем новом смысле. Так же и в наши дни мы называем порой «террористами» людей, оказывающих «гордое сопротивление» противнику, «кровожадными скотами» («свирепые солдаты» в «Марсельезе») — своих «героических защитников», «пиратами» — вольных стрелков или людей, плавающих на каперских судах, иногда на военных кораблях, а между тем все эти понятия очень разные; отсюда происходит путаница в умах людей, несмотря на усилия историков. Мы еще вернемся к этому позднее.