— Зайдем к нам! — спохватилась Вера. — Не на улице же обо всем рассказывать.

— Как живешь сейчас? — спросила по дороге Надя.

— Как живу? Живем вот как-то… — немного растерянно ответила она. — А ты где теперь?

— Да я по-старому, у отца в деревне.

— А-а… — вздохнула Вера. — Это хорошо, что в деревне. Работаешь, верно, по хозяйству.

— Работаю. А ты где работаешь? — спросила Надя, хотя от Любки уже знала, где работает Вера.

— Что тебе сказать… — смутилась Вера, опустила глаза, и все лицо покрылось густым румянцем. — Чтоб она сгорела, эта работа!

Они вошли в Верину квартиру. Две убогие комнатки с такой же убогой обстановкой. Мать Веры встретила Надю очень сухо, еле кивнула головой в ответ на приветствие. Это была пожилая женщина с худым выцветшим лицом, с аккуратно зачесанными седыми волосами под стареньким, но чистым платком. Впустив девушек, она направилась в свою комнату, но Вера задержала ее:

— Мамочка, это Надя, моя подруга, из нашего института, мы вместе учились.

— Учились, учились! — проговорила мать, словно передразнивала Веру. — Научились вот!

— Мамочка! — Вера вся вспыхнула… — Бросьте вы хотя…

— Да что бросать! Слава богу, бросила уже! Все бросила, уж и бросать больше нечего, добросалась…

— Да успокойтесь вы хотя бы! Человек же в доме…

— Да что человек? Видать же — ваш человек. Чего ж бояться, имея та-а-акую дочку? В комендатуре, должно быть, или в управе работает?

Вера порывисто поднялась с места, бросилась к матери, схватила ее за руки и, чуть не плача, начала ее уговаривать:

— Ну хватит, мамочка! И так жизни нет, а тут еще вы… Она же, — Вера взглядом указала на Надю, — нигде не работает… Понимаете, нигде, нигде, нигде! Только дома, у родителей, в деревне.

— Вот так бы и сказала! А то видела я подругу твою, Любку, эту рыжую непоседу… Вот так дитятко, видно, радость от нее родителям!

— Не все же такие…

Старая, узнав, что Надя не работает у фашистов, сразу изменила к ней отношение, расспрашивала ее, как живут сейчас в деревне, очень ли пристают гитлеровцы, что думают наши люди, надеются ли на лучшее. Спрашивала и жаловалась:

— Мне теперь прохода нет от людей, мне им стыдно в глаза глядеть! Я, конечно, здесь чужой человек, меня почти не знают. Но вот выйдешь на улицу, по воду пойдешь, так люди от тебя отворачиваются. А женщины без стеснения такое тебе в глаза говорят, что, кажется, лучше бы сквозь землю провалилась, чтобы не слышать, не видеть всего этого срама. Думал ли когда-нибудь ее отец, который когда-то на бронепоезде против немцев ходил, думал ли он, что родная дочь станет немецкой служанкой…

Старая рассказывала и плакала. Вера уже больше не таилась перед Надей, рассказывала ей о своей службе, о страшных порядках в комендатуре…

До войны Вере и ее матери помогал дядя, начальник станции, стараясь хоть в какой-то степени заменить девушке умершего отца — машиниста. Мать получала пенсию, немного зарабатывала шитьем, жили хоть и не богато, но неплохо. У Веры были все возможности учиться. И вот теперь все разлетелось в пух и прах. В доме господствовали растерянность, безнадежность. Надя утешала мать, как могла, но она сама чувствовала, что все ее утешения мало чем помогали матери. Да и держалась Вера настороже, не очень раскрывая перед матерью свои мысли, свои чувства.

В конце концов она и не могла сказать этим людям, что пришла в город по специальному заданию дядьки Мирона, уже управилась с несколькими делами, установила связь с нужными людьми, что и к ним она заглянула по тому же самому поручению. Еще когда Надя рассказала Мирону о своей встрече с Любкой, о переводчице из комендатуры, тот сразу же сказал:

— Если ты хорошо знаешь эту Веру Смолянкину, попытайся с ней увидеться. Но сделай это так, чтобы она не подумала, что ты специально ею интересуешься. Одним словом, посмотри, проведай, разузнай, чем там люди живут. А там разберемся.

Уже уходя и чувствуя, что эти люди — наши, она остановилась на крыльце и, глядя прямо в глаза Вере, сказала ей:

— Вот что я должна тебе сказать: если твоя душа по-прежнему чиста, так горевать нечего… как-нибудь выкарабкаемся из беды!

— Ну что ты говоришь! Где ты тут выкарабкаешься, когда вечно над твоей душой с пистолетом стоят?

— С пистолетом? А ты не бойся. Знаешь, пистолеты нашим людям не страшны. Fly, бывай! Может, еще встретимся. Думаю, что встретимся…

Как-то поутру, когда Василий Иванович и его спутники подъехали к одному глухому полесскому местечку, немного левее, километрах в шести-восьми, поднялась бешеная стрельба. Доносились пулеметные очереди, раздавались частые, торопливые орудийные залпы. Стреляли, очевидно, беглым огнем. Потом один за другим раздались громкие взрывы, от которых содрогнулась земля. Со старой ели, под которой стояли люди, посыпалась прошлогодняя хвоя, ошметки высохшего моха и разная другая труха, которую в изобилии нашвыряли белки на косматые еловые лапы.

— Что б это могло значить? Как будто из танков бьют!

— С танков-то оно с танков… но по какому поводу, когда фронт отсюда за сотни километров? — задумчиво произнес Василий Иванович.

Стрельба не утихала. Она то ослабевала немного, то разгоралась с новой силой. Потом внезапно стихла, и только винтовочные выстрелы изредка доносились с той стороны, откуда только что били танки. Потом умолкли и винтовки.

— Замаскируйте машины! — приказал Соколов. Запыленные эмки загнали вглубь молодого сосняка, сами люди осторожно пробрались к местечку, глухими закоулками вышли на улицу. Там было полно народу. Попадались штатские, которые все еще питали надежду пробраться на восток и выбрали эти глухие полесские районы, куда гитлеровцы еще не успели прислать гарнизоны, где вообще не попадались их крупные части.

Близкая стрельба всех сильно встревожила. Люди яростно спорили, сбившись в кучки, горячо убеждали друг друга. Попадались в этой суетливой толпе и такие люди, которые равнодушно прислушивались к спорам, безучастно поглядывали на все окружающее и, мрачные, молчаливые, лениво жевали хлеб.

Кое-где в толпе суетились командиры, пытаясь придать этому сборищу более или менее воинский вид.

Василий Иванович только было собрался вмешаться во все эти дела — он хорошо знал окрестные места и мог дать толковый совет насчет маршрута, — как в конце улицы кто-то пронзительно крикнул:

— Танки!

Людской гомон затих, люди настороженно оглянулись. Но слово это — танки! — уже летело по улице, росло, ширилось и вскоре заполнило все. Людей, как вихрем, сдуло с улицы. Прыгая через плетни, огороды, все мчались, куда глаза глядят: одни в близлежащий лес, другие в болотный кустарник, начинавшийся сразу же за огородами. Вместе с ними спасались и жители с детьми и узлами. Они бросились в ржаное поле, начинавшееся сразу же за околицей.

Василий Иванович увидел, как сразу побледнело лицо у его шофера Феди, как у него выступил пот на лбу. А с конца улицы уже доносился нарастающий гул моторов.

— В самом деле танки, откуда их только чорт принес! — невольно выругался Соколов и скомандовал: — За мной!

Он неторопливо свернул в какой-то закоулок, перелез через ограду, чтобы податься в густой кустарник, которым заросли берега болотной речушки, протекавшей около самых гумен. Все пошли за ним. Гул моторов уже раздирал воздух, дрожала земля под ногами — танки, очевидно, уже мчались по улице.

Соколов и его спутники переждали в кустарнике, пока не промчалась по улице последняя машина из немецкой танковой колонны. Гитлеровцы почему-то не остановились в местечке, а на полной скорости двинулись дальше — не удобной лесной дорогой, а по проселочной, через поля.

Вскоре все стихло. Из кустов, из леса, из ржаного поля медленно возвращались жители, настороженно оглядывая дорогу, которая вела к местечку.

— Ну, давайте дальше!

Они поехали по той же дороге, откуда появились танки. И когда свернули на старый большак, проходивший мимо огромного болота, начинавшегося здесь, сразу поняли причину громких взрывов. В узком проезде дороги, где с одной стороны вплотную подходила болотная речушка, а с другой подымалось крутое взгорье, сгрудилось в беспорядке около десятка немецких танков. Некоторые еще дымились. Первый танк, видимо, хотел развернуться, чтобы податься назад, но так и застыл на месте, загородив всю дорогу. Второй, должно быть, хотел обойти его и полез на косогор, но тоже врос в землю. Его громоздкая башня была отброшена сильным взрывом на несколько метров в сторону. Огромная ель, в которую уткнулся танк, обгорела по самую макушку, и слабые порывы ветра отряхали с ее почерневших сучьев серые хлопья пепла.