А тут еще, откуда ни возьмись, сбежались пастухи с подпасками и давай расспрашивать, что это за взрыв такой произошел, что даже земля вздрогнула, а в воздухе пролетело что-то со страшным грохотом и свистом.

Послушали Миколка с дедом всякие россказни про тот взрыв и, уныло опустив плечи, поплелись молча домой. И не будь с ними Жевжика, вовсе пали бы духом наши славные охотники. Вдруг из кустов вынырнула собачонка, хвастливо неся в зубах какую-то птицу. Бегала собачонка по болоту, бегала и таки изловчилась — поймала дичь. Да только расправиться с добычей не успела — наткнулась на Миколку с дедом Астапом.

— Ну вот! Теперь и мы не с пустыми руками домой придем, есть и у нас добыча!

И отнял Миколка у Жевжика трофей тот охотничий. А Жевжик, не долго думая, бросился опять на болото. И пяти минут не прошло, как он снова выбежал на поляну с птицей в зубах.

Так выручил Жевжик наших охотников и помог им немного исправить свой промах.

И до того наловчился Жевжик ловить птиц, что Миколка и дед в свободные дни отправлялись с ним на луг, к речке или на болото и занимались охотой. Им и ружье ни к чему теперь было, большим мастером своего дела оказалась собачонка. Славным охотникам осталось только приучить Жевжика не рвать добычу, а целой приносить и послушно передавать в их руки.

Но недолго продолжалась та счастливая охота. И тут постигла наших охотников очередная неудача. И кто бы мог только подумать — из-за кого? Из-за каких-то там кур да петуха.

Вздумала Миколкина мать летом птицу завести и купила где-то трех кур и петуха. Петух оказался неказистым, хромал на одну ногу, но это не мешало ему быть искусным певцом и выводить по ночам, к рассвету, свое громкое победное: «ку-ка-ре-ку-у!»

Все куриное хозяйство помещалось в фанерном ящике под вагоном, и Миколкина мать зорко следила, как бы кто не позарился на ее птичье богатство. И вот однажды, из-за горе-охотников, как говорила мать, все ее хозяйство пошло прахом.

Однажды в солнечный день открыла мать ящик и выпустила кур с петухом на волю, — пусть, мол, набегаются вволю по песку, белым светом полюбуются. Выпустила и глаз не спускала, чтобы не выбегали они на пути. А после на одну только минутку поднялась в вагон. Как на беду, тут как тут Жевжик оказался. У него уже был богатый охотничий опыт. Приняв, видать, кур за каких-то болотных птиц, Жевжик тут же передушил их, отнес на порог вагона и кинулся вдогонку за петухом. Тот задал стрекача. Жевжик — за ним.

Петух, где боком, где скоком, а то и взлетая над землей, вихрем мчался к самому депо. Может, и не успел бы догнать его Жевжик, может, и скрылся бы от преследования куриный вожак, да тут как на грех — пассажирский поезд навстречу. Только перья взлетели в воздух — все, что осталось от хромоногого петуха, угодившего прямо под паровоз.

Увидела Миколкина мать, какое несчастье обрушилось на ее куриное хозяйство, руками всплеснула. Нашла она на рельсах петушиную ногу со шпорой, вернулась в вагон да давай деду в бороду ею тыкать. А потом, долго не думая, Миколке той же ногой по загривку.

— Все из-за вас, горе-охотники, петух ни за что ни про что погиб! — не унималась она.

Миколка с дедом не стали спорить, улизнули из вагона, подальше от праведного гнева матери.

— Бежим, пока не поздно. А то больше достанется…

Но больше досталось не им, а их лучшему помощнику в охотничьих делах, заядлой «гончей» собаке Жевжику. Поймала его Миколкина мать и тут же понесла к товарняку, что стоял на станции. Отодвинула дверь одного из пустых вагонов и, закинув туда Жевжика, задвинула дверь снова. Почти тотчас товарный состав тронулся. Так и покатил безбилетным пассажиром на нем лучший друг наших охотников Жевжик. Где смилостивилась над ним судьба — неизвестно: может, на соседней станции выпустили собаку, а может, заехала она в дальние края. Разве уследишь за товарным вагоном, — куда он держит путь и где станет под погрузку…

С отъездом Жевжика прекратились охотничьи вылазки в луга и на болота: не с голыми же руками на уток ходить!.. А Миколкина мать долго еще не унималась и попрекала горе-охотников и сетовала на трагическую гибель своего курятника.

И только отец Миколкин часто посмеивался:

— А неплохо все же вышло! Если б дед с Миколкой не гонялись за охотничьим счастьем, не отведали б мы курятинки…

Дед Астап и Миколка при этом предпочитали помалкивать, дабы не бередить сердечную рану матери и не накликать на себя ее гнев.

А сколько неприятностей было у Миколки йз-за бога! Никак не мог взять в толк Миколка, что это за личность такая таинственная и почему боятся бога люди; мать и та боится. И даже дед, — уж на что храбрый вояка! — когда приставал к нему Миколка с расспросами насчет боженьки, отмахивался и шепотом говорил:

— Отцепись ты, внучек, с этим своим богом! Что я, ученый, что ли? Откуда мне знать, что это за создание… Коли мать велит молиться, так ты возьми да помолись, язык ведь у тебя не отсохнет. А будешь упрямиться, мать тебе же шею и намылит…

«Шею мылить» Миколкина мать умела. Только успеет он с постели подняться, мать уж тут как тут:

— А ну-ка, становись «Отче наш» читать! Повторяй вслед за мною: «Отче наш, иже еси на небеси…»

Стоит Миколка, на икону глядит, у матери спрашивает:

— А что такое — «иже еси на небеси»?

Мать от неожиданности не сразу находит, что ему ответить. Да и сама она не очень-то знает, что такое «еси». Неуверенно говорит:

— Ну, это — «еси»… Видишь ли, мы едим, скажем, хлеб и отче наш — бог, он ведь тоже, должно быть, ест. Потому дальше и говорится про хлеб насущный…

А дед в сторонке прислушивается к речам Миколкиной матери, а потом вдруг не вытерпит да в бороду себе: «Хе-хе-хе…»

Как глянет на него Миколкина мать, дед сразу же — как шелковый, сидит и не шелохнется. А мать дальше подсказывает:

— «Хлеб наш насущный даждь нам днесь…»

Тут опять Миколка спрашивает:

— А почему только насущный, а что как мне, скажем, пирога хочется, или баранок?

И опять не стерпит дед, подскажет: «С маком», и сам скорехонько за дверь подается, завидя, что Миколкина мать косится на кочергу возле печки.

А Миколка не унимается:

— А бог «заячий хлеб» любит?

Вместо ответа к Миколкиному уху тянутся скорые руки матери, и ухо вдруг начинает гореть и вспыхивает, как тот семафор за стрелками. А мать приговаривает:

— Вот тебе за «заячий хлеб»! А это тебе за упрямство твое перед богом. А это вот еще… Безбожник ты этакий!.. Начинай теперь «Богородицу»!

Насупится Миколка и — ни звука больше.

— Кому говорю: повторяй за мной «Богородицу»! Ну — «богородица дева, радуйся, благодатная…»

— Очень бы она порадовалась, твоя благодатная, когда б ее вот так за ухо потаскали!.. — бормочет под нос Миколка.

— Ты что это за околесицу несешь, неслух! — сердится мать. — Ну, начинай за мной…

Не буду я начинать!

— Начинай, без всяких разговоров!

— Не буду, — упрямо стоит на своем Миколка и поглядывает искоса, как мать развязывает фартук и подается к двери, чтобы отрезать ему все пути к отступлению.

Вот развязывается последний узел на фартуке и угроза порки неотвратимо нависает над Миколкой. Тогда он стремглав бросается под топчан, нагоняя страх на спящего там кота. Кот стрелой летит к двери, едва не сбивая с ног Миколкину мать.

— Ну погоди, я тебе покажу, ты у меня узнаешь богородицу!

— Чтоб ей лопнуть, твоей богородице! — всхлипывает под топчаном Миколка, забиваясь в самый угол за разные ящики и узлы с тряпьем.

— Погоди же, отведаешь ты у меня благодати, — не унимается мать, хватает кочергу, и разгорается тут, как говорит дед, баталия-сражение.

Правда, выгнать Миколку из-под топчана не так-то и легко. Да и дед бросается на подмогу Миколке. Он осторожно, бочком подходит к двери и принимается совестить Миколкину мать:

— Ты хоть бы людей постеснялась, баба. На родное дитя с кочергой! Бога побоялась бы! Бог — он все видит…