Старик медленно заходил по лесу и как бы другими глазами внимательно и задумчиво рассматривал деревья, кустарники, травы, зверьков, птиц, насекомых, блестящую синь неба в проемах среди зелени лесного полога. От мысли, что скоро он уже не сможет ходить в тайгу и не увидит всей этой красоты, защемило, заныло в груди, увлажнились глаза. И неожиданно больно полоснула мысль — не новая, она приходила и раньше, но только сейчас явилась во всей беспощадной обнаженности и остроте: «Все приходит, и все уходит. И старость, которая всех пугает, не только приходит, но уходит тоже. К сожалению, уходит…»

Утро следующего дня Лукич встречал на утесе. День был ослепительно ярок, и даже не верилось, что недавно все, от ручья до неба, было мокрым и серым. Старик долго всматривался в таежные дали и любовался ими ненасытно, видя все это в новом свете и в новом качестве. Он воспринимал тайгу во всей ее целостности: с горами, ручьями и речками, с опрокинутым над ними небом, с солнцем, облаками и невидимыми днем звездами; с бесчисленными живыми существами — от скромного дождевого червя до гордого и сильного красавца тигра, от невзрачно-хилой ряски до бесценного женьшеня. Ему хотелось сейчас раствориться во всем этом. Частицей тайги стать… Или вместить все это в душу и унести с собой…

Недавно придавила меня печальная весть: умер Андрей Лукич. Умер стоя: поднимался в кедровую гору вместе с важными москвичами, ведавшими промхозами, и упал с тяжким последним выдохом. Словно рухнуло большое старое дерево. А случилось то горе около государственной таежной женьшеневой плантации, появившейся не без участия Лукича.

Душный июль разморил сине-зеленые горы старого Сихотэ-Алиня влажным зноем. Разбойные грозы надвигались из-за сломанного хребтами и затуманенного струистым маревом горизонта и неожиданно уходили, отгрохотав и отсверкав, но за двадцать — тридцать минут так обильно заливали сопки, что те вот уже который день истекали речками. Горячее колючее солнце было бессильно против яростных потоков воды и ненадолго осушало лишь отяжелевшие ветви деревьев.

Обильные дожди и палящее солнце будто пьянили зеленый мир. Уссурийская тайга тянулась к свету пышной листвой, зрела бессчетными плодами, чтобы вволю накормить своих обитателей и себя обеспечить потомством.

Обжигающе-липкий зной не радовал Игоря Петровича: уже в десять утра становилось трудно дышать, а на парной влаге появлялись такие невиданные полчища комаров, что свет стал не мил. Игорь Петрович, случалось, даже проклинал ту минуту, когда решил бросить все и уплыть в отпуск на Уссурку. «Для проветривания мозгов», — как сказал он на прощание шефу и жене.

Игорь Петрович не просто так приплыл в эту глушь и поселился в старом охотничьем зимовье на высоком яру рядом с шумной Уссуркой. Чтобы от безделья не завязнуть в раздумьях над неодолимыми проблемами, он взял у знакомого охотоведа зверопромхоза лицензию на отстрел изюбря-пантача и по доброму совету обосновался именно там, где зверя было еще полно, а охотников мало. Один на один со своими мыслями в огромном, почти диком, цивилизацией еще не тронутом мире.

В узком спокойном заливчике бок о бок стояли маленькая, выдолбленная из цельного ствола тополя удэгейская оморочка и большая красивая лодка с мощным «Вихрем», как бы демонстрирующие контрастность немудреной первобытности и современного технического прогресса.

После обильных дождей даже те ключи, которые в сухую погоду можно было перепрыгнуть, превратились во вспененные потоки, а Уссурка вспухла высоким паводком. Она стремительно несла разный плавник, мертвые и еще живые деревья, в горных теснинах и на крутых изгибах разбрасывала, словно соломинки, старые заломы и, как бы мимоходом, зло шутя, в других местах напрессовала новые. Она переносила галечные косы, подмывала крутые берега и обрушивала в воду груды пронизанной корнями земли с большими и малыми деревьями. И весь этот дикий разгул сопровождала неумолчным ревом, грохотом и стоном.

Наводнение не пугало Игоря Петровича — он умел противопоставить стихии силу мотора и опыт плавания по горным рекам. Огорчало другое: вода переполнила все протоки и заливы с сочной зеленью трав и водорослей, и туда перестали ходить изюбры. Теперь их можно было караулить лишь у природных солонцов, где звери весной и летом утоляют минеральный голод — солей в растениях-то совсем мало.

…Долгими часами Игорь Петрович сидел у солонца на лабазе, замаскированном в кроне раскидистого ясеня, напялив на голову накомарник и укрывшись плащом, но пантач упорно не приходил. В еще непогасших вечерних сумерках размашисто и нахально вышагивали на солоноватую белую глину длинноногие и горбоносые сохатые, а их ухода терпеливо ждали робкие косули. Потом, когда черное небо усеивали звездные россыпи или заслоняли тучи, очень осторожно пришлепывали по раскисшей жиже изюбры. Но пронзительно-яркий луч фонарика выхватывал из черноты ночи то безрогую оленуху, то быка с еще не отросшими пантами. А когда в пучке света испуганно прыгал большой бурый медведь, надежд на появление пантача оставалось совсем мало: медвежий запах крепок, а обоняние изюбра тонко. Чернело небо, чернели горы, чернел лес.

Когда ночную тишину будоражило одно лишь высокое и надсадное комариное гуденье, Игорь Петрович распрямлял затекшие ноги, закрывал глаза. В голове мелькали всякие мысли.

Чаще всего они устало кружили вокруг диссертации. Путь к ней был долгим и трудным: избранная тема оказалась «нестандартной», острой или, как многие говорили, нужной, но рискованной. Риск был в самой постановке проблемы: «Эколого-экономические основы комплексного природопользования в Амуро-Уссурийском крае». Здесь воедино связывались экология и экономика, так долго существовавшие сами по себе. Было много сомнений в реальности предложений о коренном изменении масштабов и способов лесозаготовок в регионе, о превращении побочного лесопользования в основное, о замене сплошных концентрированных рубок постоянным неистощительным лесопользованием, о прекращении заготовок кедра.

Никто не пойдет, считали коллеги, и на резкое ограничение охотничьего промысла ради спасения редких животных. Скептически встретили утверждение, что принцип хозяйственников «Поменьше затратить — побольше взять у природы» в наше время нужно считать архаичным, не главным и даже преступным. Стране, мол, нужен лес, и все тут.

Нынешний критерий экономической эффективности, доказывал Игорь Петрович, позволяет далеко не всегда считаться с экологическими проблемами. А так нельзя, стало быть, надо выработать новый, гибкий критерий. Ведомственная экономика молится выгоде, нужно заставить ее подчиняться общегосударственным интересам. Необходимо безотлагательно узаконить комплексное природопользование.

На одном из заседаний ученого совета он эмоционально и обстоятельно говорил о том, что нужно подсчитывать не только традиционный КПД предприятий, производства и всяких преобразований энергии, но еще и коэффициенты их вредного действия — отходы, всевозможные ядовитые вещества, отравляющие природу и среду обитания, тепло. Принципы энергетической экономии не должны игнорировать критерии экологической чистоты. В конце концов можно и нужно считать, во сколько рублей обходится природе, а стало быть и государству, тонна двуокиси серы или азота, выбрасываемая через трубы ТЭЦ, ГРЭС или заводов, тонна воды, сброшенная в речку, минуя очистные сооружения, тонна золы или шлака. Пора учитывать стоимость сжигаемого кислорода и используемой воды… Ему на это председатель совета вежливо ответил: «Все хорошо, все умно, но… всему свое время. Ближе к делу нужно…»

Куда уж ближе? Собранный материал был, как представлялось Игорю Петровичу, настолько весомым и доказательства неопровержимыми, что злободневность вопроса мог не заметить только слепой.

Немало препятствий возникало на пути к защите диссертации. Преодолевались одни — неожиданно вставали новые, иногда совсем непредвиденные. На самом финише помешала реорганизация Высшей аттестационной комиссии. Она была необходимой, эта реорганизация, но одним из ее странных последствий стало упразднение ученого совета, имевшего право рассматривать диссертации именно такого профиля, как у Игоря Петровича…