Длительные поиски выхода из нелепого положения ни к чему не привели. Правда, один все же мерцал, но соблазниться им мог только человек, которому нужна ученая степень, а не признание его идей. Игорь Петрович мог бы переделать весь материал в чисто зоологическом варианте, потому что по зоологии, слава богу, уже был создан правомочный совет во Владивостоке. Но принципиально не хотелось исключать из диссертации ненужный для зоологии, да дорогой ему материал по комплексности использования ресурсов живой природы. Сколько пришлось говорить, писать, доказывать, а тут на все это — крест?

…Даже ночью думы не покидали Игоря Петровича. В полусонных видениях вставал, тряс холеной бородкой и поблескивал большими стеклами модных очков его научный руководитель, профессор Пал Семеныч. От мучительных сомнений, тревожных вопросов, недоумений диссертанта он удивительно беспечно отмахивался успокоительным: «Не спешите с этим! Главное — не паниковать. Какие ваши годы! Все образуется». Игоря Петровича это «не спешите» бесило, но он сдерживался и только возражал: «Вы почему-то думаете, что нам отпущено по меньшей мере по две жизни, или что эта, единственная, в тысячу верст».

Конечно, пятьдесят лет — не предел, но все равно виски уже седые и на макушке волос не густо. А что сделано? Написано несколько десятков научных статей? Но многие ли их выводы и предложения вошли в жизнь, в практику? Он успокаивал себя тем, что всему виной консерватизм тех производственников, которые не решаются ломать старое, устоявшееся. Да ведь все равно же не уйти от укора, заложенного в бесхитростной простоте народной мудрости: «Жизнь — это не то, что ты прожил, а то, что сделал». Мало написать и предложить — надо убедить, добиться внедрения. Именно сделать…

Об этом говорила жена — красивая и умная женщина, от науки далекая, но близкая ему с молодости нежностью, заботливостью, терпением и незлобивым характером. Тоненькая, хрупкая, физически слабая, она не вызывала жалости, потому что в ней было много выдержки и внутренней силы духа. Игорь Петрович и с закрытыми глазами, в кромешной тьме, видел мягкий овал спокойного, дорогого ему лица, продолговатые, голубые с изумрудинкой глаза, видел резко очерченные губы волевой женщины и удивлялся: «В такой слабости — сила, и при нежности — воля». Он часто ездил в командировки, на полевые работы и всегда скучал по жене. И она, знал он, тоже скучала в разлуке. Подолгу сидя за пишущей машинкой и правя его каракули, она будто разговаривала с ним, с чем-то соглашаясь, а в чем-то возражая. Иногда, после встречи, показывала ему одну страницу рукописи, другую, говорила: «Так не может быть» или «Лучше сделай вот как…». И он удивлялся: «А ведь верно…» И думал: «Сложись ее судьба иначе, многого смогла бы добиться». А она не сожалела, не считала, что не так живет, и философски принимала бытие таким, каким оно получилось в сплетении с его жизнью.

…На рассвете, когда звезды растворились в предутренней синеватой серости, опять приходили лоси, косули и изюбрихи. Остервенело звенели комары, залепляя сетку накомарника, голова гудела от бессонницы. В предчувствии духоты наступающего дня Игорь Петрович говорил себе: «Хватит на сегодня», спускался с ясеня и спешил к зимовью — успеть в утренней прохладе немного вздремнуть.

На седьмой утренней заре, безрадостно встреченной Игорем Петровичем у солонца, потянуло с гор робким ветерком, зашелестела зеленая листва и хвоя. Слезая с лабаза, он умолял ветерок: «Ну давай же, сильнее!» И тот как бы послушался, зашлепал полами его плаща, стянул с головы накомарник, разметал облака гнуса. А уже через час, когда Игорь Петрович подходил к зимовью, ветер гудел вершинами деревьев и перегонял по небу с запада на восток, к морю, еще не иссякшие дождями истомно-тяжелые тучи.

Весь день было ветрено и прохладно, исчезли комары, очистилось небо от туч. Игорь Петрович, отоспавшись за всю бессонную неделю, надеялся, что пришел конец грозам и духоте, что скоро успокоится, войдет в обычное русло Уссурка, обмелеют заливы и протоки и можно будет сменить лабаз на легкую, послушную оморочку.

И не зря надеялся. Через два ветреных дня установилась сухая погода, жара спала, река присмирела, стала быстро худеть, замедлять свои струи, приникать к шуршащему галькой дну. Берега и косы освобождались от затянувшегося плена.

…День иссяк зелеными сумерками, Игорь Петрович сел в оморочку и поплыл в тихие заливы и протоки, в прохладной воде которых изюбры отдыхали по ночам от жары и гнуса и наслаждались сочными водорослями. Сначала он бесшумно осматривал заливы и протоки, легко скользя по водной глади и напряженно вслушиваясь в ночные звуки, потом останавливался где-нибудь в фартовом, по его представлениям, месте и замирал в ожидании, не осыпется ли мелкая галька с крутого берега, не стукнет ли твердое копыто о камень, не булькнет ли потревоженная вода.

…Тихая ясная летняя ночь. В черном зеркале речного залива отражаются звездный небосвод, наклонившиеся над гладью воды спящие деревья и шеренги поседевших от обильной росы тальников. В двухстах метрах приглушенно шумит поток Уссури, но на фоне этого шума слышно все: и как нудно и густо гудят комары, и как шлепаются в воду отяжелелые капли росы, и как плещется рыба. Где-то далеко монотонно и сонно кричит сова-сплюшка, то там, то здесь рявкнет чем-то испуганный или просто потревоженный изюбр, бесшумной тенью проплывает в воздухе неясыть. И снова все замрет, и снова зазвенит в ушах, и снова туманными призраками явятся близкие люди.

Игорю Петровичу кажется: он так тих и так надежно замаскирован, что о его присутствии не знает даже вот этот ленок, спинной плавник которого режет черную воду совсем рядом с оморочкой. А всего в двадцати метрах стоит изюбр-пантач. Стоит неподвижно, почитай, уже час. Ему так хочется плюхнуться в манящую прохладу залива и полакомиться длинными зелеными пучками, которыми затянуто мягкое и вязкое дно, но его что-то беспокоит, удерживает. Неведомым охотнику чувством он улавливает опасность в густой тени на противоположном берегу залива, и все буравит эту тень глазами, втягивает темными влажными ноздрями слабые струи воздуха, прядает ушами.

Иногда зверю кажется, что ничего там нет, в этой тени. Но почему от нее испуганно шарахнулась сова? И отчего оттуда изредка выходят этакие маленькие волнышки? И что там вроде бы стукнуло? Тихо и мягко… Очень осторожен изюбр от рождения, но вдесятеро бдительнее он, когда на его голове растут нежные золотистые панты. И уходит пантач от беды подальше, не пошевелив веткой, не сдвинув с места камешек, не потревожив тишины. Исчезает как призрак.

А Игорь Петрович перебирает прожитое и не ведает, что рядом с ним чуткий зверь. Страсть к охоте он унаследовал от отца и деда. Всякими ружьями обзаводился, на разных охотах бывал. Еще парнишкой просиживал утренние и вечерние зори на утиных и гусиных перелетах, в юности предпочитал добывать косуль, позднее пристрастился к выслеживанию кабанов. Были на его счету и сбитые утки, и подстреленные гуси, и косули, кабаны и изюбры, шесть медведей. И даже один леопард. Представлялась возможность послать верную пулю в грудь неосторожно вышедшему на него тигру, но Игорь Петрович твердо чтил промысловые правила и законы и тем был горд.

На его глазах скудел еще так недавно богатый мир диких животных Уссурийского края. Он хорошо помнил рассказы деда о баснословных охотах арсеньевских времен. Грустно было думать: неужели прежнее обилие дичи никогда уже больше не восстановится? Но еще больше беспокоил вопрос: а что будет лет через двадцать, когда истечет второе тысячелетие?

Можно было сделать несколько предположений, но все они в конце концов — варианты двух взаимоисключающих прогнозов: если все пойдет по-старому, то даже сегодняшние блеклые охоты будут восприниматься людьми нового века как легендарные. Если же охотничье хозяйство перестроить на разумных началах, то былое богатство Уссурийской тайги вполне можно возобновить, восполнить, вернуть. Потому что не в заселении края, пожарах и лесозаготовках главная причина оскудения животного мира, а в неорганизованности и слабосилии охотничьего хозяйства, в браконьерстве. В равнодушии, которым веет от самых разных ведомственных позиций и высот, когда ставится эта проблема.