— Не может быть! И ты могла быть такой непослушной, Анхен?

— Неужели ты не понимаешь, Адель, кто заслужил упрек в данном случае? — спросил профессор, все еще сдерживаясь, но в его голосе послышался гнев.

— Боже мой, эта Роза невозможна! Ей решительно нечего больше делать, кроме присмотра за ребенком, но как только отвернешься, она уж глазеет в окно или крутится перед зеркалом...

— По случайности сейчас она стоит перед гладильной доской и в поте лица гладит платье, которое тебе обязательно нужно надеть завтра утром, — прервал ее с язвительной насмешкой профессор.

Советница испугалась. На мгновение ее лицо выразило замешательство, но она быстро пришла в себя.

— Какие глупости! — воскликнула она, недовольно наморщив белый лоб. — Значит, она совершенно не поняла меня, как это с ней часто бывает.

— Хорошо, — прервал ее профессор, — предположим, что произошло недоразумение. Но как же ты могла доверить ей больного ребенка, раз не можешь на нее положиться?

— Иоганн, меня призывал святой долг! — ответила молодая вдова, поднимая к небу свои красивые глаза.

— Твой самый святой долг — долг матери! — гневно воскликнул профессор. — Я послал тебя сюда единственно из-за ребенка, а вовсе не для того, чтобы ты принимала участие в миссионерских делах.

— Ради Бога, Иоганн, если бы тебя услыхала тетя или мой папа... Прежде ты думал иначе.

— Прекрасно... Но мы должны обращать все наши силы прежде туда, куда нас направило Провидение. И если бы ты могла на Страшном Суде назвать сотню спасенных тобой для христианства душ, это ни на йоту не уменьшило бы твоей вины, если из-за этого ты погубила своего ребенка.

Лицо советницы пылало. Она постаралась вернуть самообладание и обычную кротость, и это ей удалось.

— Не будь так строг ко мне, Иоганн! — попросила она. — Подумай о том, что я слабая женщина, но всегда желаю только добра... Если я и сделала ошибку, то главным образом из-за любви к твоей милой маме, желавшей, чтобы я ее сопровождала... Конечно, это больше не повторится.

Советница сказала это своим мягким голосом и, мило улыбаясь, протянула профессору руку. Тот покраснел, как молодая девушка, и, вероятно, сам не сознавая этого, быстро и робко взглянул на Фелиситу, которая сидела с опущенными глазами у постели ребенка. Он нерешительно взял протянутую руку и тотчас же отпустил ее... Кроткие глаза, пристально смотревшие ему в лицо, сверкнули, лицо побледнело, но смирение было сохранено. Молодая женщина нежно поцеловала своего ребенка.

— Теперь я могу остаться у Анхен. Благодарю вас, милая Каролина, что вы заменили меня, — сказала она ласково.

Молодая девушка быстро встала, но девочка расплакалась и крепко схватила своими ручонками ее за руку.

Профессор пощупал пульс ребенка.

— У нее сильный жар, и я не могу допустить, чтобы она волновалась, — сказал он Фелисите. — Может быть, вы останетесь тут, пока она не заснет?

Девушка молча села, и профессор вышел. В то же время советница, хлопнув дверью, удалилась в свою комнату. Фелисита слышала, как она ходила там быстрыми шагами. Затем послышался треск рвущейся материи. Анхен поднялась на локте, прислушалась и задрожала.

— Мама, Анхен будет слушаться, она не сделает этого больше! — закричала девочка.

В это время в комнату вошла Роза.

— Опять рвет что-то, — пробормотала она, обращаясь к Фелисите. — Тише, детка, мама тебе ничего не сделает, она скоро опять будет добрая.

Дверь хлопнула, и советница удалилась. Роза пошла в ее комнату и принесла остатки батистового носового платка.

— Когда она приходит в ярость, так сама не понимает, что делает, — сказала девушка. — Она рвет все, что под руки попадется, и немилосердно дерется — бедная малютка это хорошо знает.

Фелисита прижала ребенка к груди. Внезапно в прихожей раздался голос советницы. Она весело болтала с адвокатом, спускавшимся с лестницы, и когда Адель снова вошла в спальню, то казалась милее и красивее, чем когда-либо.

Когда Фелисита снова заняла место у постели Анхен, она не предполагала, что ей придется провести здесь много дней. Девочка опасно заболела и не выносила присутствия матери и Розы. Только профессор и Фелисита могли дотрагиваться до нее и давать ей лекарства. В бреду Анхен разорванный носовой платок играл большую роль. Профессор с удивлением слушал пугливые возгласы ребенка и не раз приводил советницу в смущение своими настойчивыми расспросами. Но она утверждала, что малютка видела, вероятно, дурной сон.

Фелисита скоро привыкла к своим новым обязанностям, которые сначала были для нее тяжелы благодаря постоянному присутствию профессора. Заботы о жизни ребенка, которые она делила с ним, помогли ей преодолеть тяготы, ее положения скорее, чем она думала. Профессор и, Фелисита дежурили ночью и днем, подолгу находясь в комнате больной. Он целыми часами терпеливо сидел у постельки, кладя свою руку на лоб ребенка. В этих руках была какая-то успокаивающая сила: девочка засыпала спокойно.

Фелисита молча смотрела на него, стараясь прогнать одолевавшие ее думы. У него были те же неправильные черты лица, тот же выпуклый лоб, аккуратно приглаженные густые волосы, но она напрасно искала мрачного выражения, которое прежде так старило и безобразило его молодое лицо... Этот лоб как будто излучал мягкий свет, и когда Фелисита слышала, как нежно он разговаривал с взволнованным ребенком, она должна была признать, что он ясно осознал всю святость своего призвания. Он не пожимал холодно и жестоко плечами, видя неизбежные страдания других, не одно тело он старался спасти от разрушения, и измученная душа находила у него поддержку. Но, несмотря на эти примиряющие мысли, Фелисита все же говорила себе: «Он чувствует и думает по-человечески, у него есть сострадание к беспомощному положению ближнего. Тем больше оснований для ненависти имеет дитя комедианта, для которого он всегда был пристрастным, несправедливым судьей». При их ежедневных встречах он ни разу больше не говорил тем мягким тоном, который приводил Фелиситу в ужас и против которого она так боролась. Со времени их последнего разговора он был холоден и вежлив, хотя это проявлялось больше в выражении лица, чем в словах: кроме неизбежных вопросов, он почти не разговаривал с ней. Ему нелегко было справиться с советницей. Она ни за что не хотела допустить, чтобы вместо нее и Розы у постели больной находилась Фелисита. Чтобы успокоить Адель, понадобилась вся его решимость. Когда у постели больной сидел двоюродный брат советницы вместе с Фелиситой, в дверь каждую минуту заглядывала кудрявая головка, которую так боялся ребенок. Каждый вечер советница являлась в нарядном капоте и кружевном чепчике, с молитвенником в руках и заявляла, что хочет провести ночь у девочки. Один и тот же разговор происходил каждый раз между ней и профессором — она повторяла избитые фразы о посягательстве на ее материнские права и уходила, тихо плача, чтобы утром встать свежей, как майская роза.

Наступил девятый день болезни Анхен. Она лежала без памяти. Профессор долго сидел у постели, озабоченно наблюдая за больной. Затем он встал и отозвал Фелиситу в соседнюю комнату.

— Вы не спали прошлую ночь и не отдыхали ни минуты, и все-таки я должен попросить о новой жертве, — сказал он. — Сегодня ночью наступит кризис. Я мог бы оставить тут мою двоюродную сестру или Розу, потому что Анхен все равно без памяти, но я нуждаюсь в самопожертвовании и присутствии духа. Можете ли вы не спать и сегодня? Это будет трудное время страха и волнений, хватит ли у вас сил для этого?

— О да, я очень люблю ребенка!

— Вы так уверены в своей силе воли? — спросил он прежним ласковым голосом.

— Она мне еще никогда не изменяла, — возразила девушка, и ее взгляд стал вдруг ледяным.

Наступила ночь, тихая, теплая, весенняя ночь. Больной ребенок бился в сильнейших судорогах. Профессор сидел у постели и не спускал глаз с Анхен. Он сделал все, что только может сделать врачебное искусство и человеческое знание, и теперь должен был ожидать результатов. На башне пробило двенадцать часов. Фелисита вздрогнула: ей показалось, что один из этих мощных ударов унесет детскую душу... И действительно, тельце ребенка ослабло, маленькие ручки устало упали на одеяло, головка бессильно откинулась на подушки... Профессор наклонился над кроваткой. Прошло несколько жутких минут, затем он поднял голову и взволнованно прошептал: