— Я считаю ее спасенной.

Молодая девушка наклонилась над больной и услышала глубокое, спокойное дыхание. Она тихо поднялась и подошла к открытому окну. Ароматный ночной воздух, к которому уже примешивался предрассветный холодок, освежил ее. В висках у нее стучало: там, в душной комнате, она стала свидетелем борьбы человека со смертью. Ее нервы напряглись. Она ничего не слышала, кроме резких криков ребенка, и видела только его бедное трепещущее тельце и бледное лицо врача, требовавшего взглядом или кивком головы ее помощи.

Профессор тихо подошел к Фелисите.

— Анхен спокойно спит, я пробуду с ней здесь до утра. Идите, отдохните.

Фелисита тотчас же отошла от окна, намереваясь молча покинуть комнату.

— Я думаю, сегодня мы не должны расстаться как чужие, — тихо сказал он. — За последние несколько дней мы, как два верных товарища, старались отвоевать у смерти человеческую жизнь. Подумайте об этом, — прибавил он, — через несколько недель наши пути разойдутся навсегда... Вы победили мое девятилетнее предубеждение против вас. Только в одном — в упрямстве и ненависти вы остались тем же необузданным ребенком, для воспитания которого тогда потребовались вся моя твердость и строгость.

Фелисита подошла ближе. Она стояла, освещенная лунным светом, гордо запрокинув голову, и во всей ее фигуре чувствовалось что-то непримиримо враждебное.

— Когда вы видите больного, то ищете причину его болезни, — ответила она, — но вы не захотели узнать причину необузданности человеческой души, которую намеревались исправить. Вы слепо поверили наговорам и допустили такую же ошибку, как если бы небрежно отнеслись к больному... Отнимите у человека его золотое будущее, о котором он мечтает, и, будь он самым набожным и добродетельным, он никогда не подчинится сразу, а тем более это не сделает девятилетний ребенок, который только и думал о том дне, когда увидит свою обожаемую мать...

Она остановилась на мгновение, профессор молчал. Только вначале он живо протянул руку, точно хотел ее остановить, но по мере того, как она говорила, он становился все задумчивее.

— Дядя оставлял меня в счастливом неведении, — продолжала она, — но он умер, а с ним умерло и сострадание в этом доме... В то утро я впервые побывала на могиле моей матери. Я только накануне узнала о ее ужасной кончине, и мне тогда же сказали, что жена комедианта — потерянное существо и что даже милосердный Бог не потерпит ее присутствия у Себя на небе.

— Почему вы не рассказали мне это тогда? — глухо перебил ее профессор.

— Почему я не рассказала вам этого? — повторила Фелисита, горько улыбнувшись. — Потому что вы перед этим заявили, что тот класс людей, из которого я происхожу, глубоко вам противен и что легкомыслие у меня в крови. Хотя я и была очень мала, но все-таки знала, что не найду здесь ни милосердия, ни сочувствия. Да и было ли у вас сочувствие к ребенку комедиантов? — спросила она с горечью. — Приходило ли вам в голову, что существо, на которое вы надели рабочее ярмо, имеет свои взгляды? Меня не смущает самая тяжелая работа, но то, что вы хотели сделать меня машиной, намереваясь окончательно уничтожить во мне все духовные стремления, — этого я вам никогда не прощу!

— Никогда, Фелисита?

Молодая девушка энергично покачала головой.

— Я вынужден подчиниться, — сказал он со слабой улыбкой. — Я вас смертельно обидел когда-то и все-таки повторяю, что не мог поступить иначе. Я должен еще раз потревожить ваше больное место, защищая свою точку зрения. При полном отсутствий средств и вашем происхождении вы должны сами зарабатывать себе на хлеб, и если бы я воспитал вас в другом направлении, то это было бы жестоко, так как после вас заставили бы исполнять тяжелую работу. Неужели вы думаете, что какая-нибудь семья возьмет дочь фокусника в качестве наставницы для своих детей? Разве вы не знаете, что человек высшего круга, который захотел бы соединить свою жизнь с вашей, принес бы огромную жертву? Какой удар для вашего гордого сердца!.. Общественные законы, которыми вы пренебрегаете, многим стоят больших жертв, но они необходимы... От меня эти законы также требуют отречения и одинокого жизненного пути...

Он замолчал. Теперь Фелисита узнала тайну, которая против воли вырвалась у него из сердца. Без сомнения, он любил женщину, стоявшую, по общественным понятиям, выше его. И ей невольно стало тоскливо. Неужели она почувствовала к нему сострадание? Разве можно было жалеть его, когда он сам отказался от счастья, вместо того чтобы бороться за него?..

— Почему вы не возражаете? Или вы чувствуете себя оскорбленной этим объяснением, которого я не мог избежать?

— Нет, — холодно ответила она. — Это ваше Личное мнение... Вы все равно не переубедите меня, что есть люди без предубеждений, признающие, что и дочь фокусника может оказаться честной девушкой. Что я еще должна вам сказать? Вы держитесь точки зрения знатных людей, которые сами куют себе цепи, чтобы не упасть. Я же принадлежу к презираемому вами классу свободомыслящих... Вы сами недавно сказали, что через несколько недель наши дороги разойдутся навсегда... Между нами лежит пропасть... Не имеете ли вы каких-нибудь распоряжений относительно больной?

Профессор отрицательно покачал головой, и, прежде чем он успел заговорить, Фелисита покинула комнату.

Анхен быстро выздоравливала, но Фелисита еще не избавилась от обязанностей сиделки. Малютка начинала сердиться и волноваться, как только девушка оставляла комнату, и советнице пришлось попросить Фелиситу побыть у больной до ее окончательного выздоровления. Молодая вдова приняла это решение еще и потому, что профессор не появлялся больше в комнате больной. Его посещения по утрам длились не более трех минут, и вообще его теперь мало видели в доме. Казалось, его вдруг охватила страсть к саду. Он больше не занимался по утрам в своем кабинете, и кто хотел его видеть, тот должен был идти в сад. Госпожа Гельвиг подчинилась новой фантазии и, к большому удовольствию советницы, устраивала все обеды и ужины в беседке. В старом купеческом доме стало еще тише: раньше десяти часов вечера никто не возвращался. Но зато случалось, что профессор приходил домой раньше других. Тогда он делал несколько шагов по направлению к комнате больной, потом, точно в раздумье, останавливался и быстро поднимался к себе. Его кабинет находился над комнатой Адель, но он не сидел над своими книгами, а целыми часами ходил по комнате. В восемь часов Анхен обыкновенно засыпала, и тогда для Фелиситы наступало время отдыха. Она поднималась в мансарду.

Тетя Кордула преодолела свою недавнюю слабость и мрачные предчувствия и весело говорила о том близком будущем, когда Фелисита будет жить у нее. Фелисита никогда не рассказывала о событиях в большом доме, а старая дева, верная своей привычке, не расспрашивала ее.

Однажды Фелисита сидела одна у Анхен. В доме царила мертвая тишина. Госпожа Гельвиг и советница ушли в гости, профессор, без сомнения, находился в саду, так как в его комнате было тихо. Малютка, устав играть, попросила Фелиситу спеть ей что-нибудь. У молодой девушки был красивый голос, а старая дева прекрасно поставила его. Фелисита находила, что пение успокаивает ребенка, но никогда не пела, опасаясь, что кто-нибудь может ее услышать.

Песнь Шумана зазвучала в детской с таким чувством, которое может выйти только из чистой девичьей души. Фелисита пропела первую строфу мягко, с захватывающей простотой и сдержанной силой. Но когда она начала вторую строфу, в комнате профессора заскрипел стул, кто-то быстро направился к двери, и в пустом доме резко прозвенел звонок. Смертельно испуганная Фелисита замолчала. Через несколько минут к ней вошла старая кухарка.

— Господин профессор просит, чтобы ты не дела, это мешает ему работать, — грубо сказала Фридерика. — Он очень рассердился. И почему ты так глупо себя ведешь? Господин профессор сказал, чтобы ты погуляла с ребенком во дворе.