Не таинственный ли перст одного из твоих предков указал мне однажды на золотую монету у моих ног? Чинили птичник, и рабочие сломали часть стены. Я сидела на обломках и думала о том времени, когда были сложены эти стены, и вдруг я увидела в траве золотой. Он был не единственный: между обломками блестели другие золотые. Когда рабочие ушли, то обвалилась новая часть стены, и между развалинами показался угол деревянного ящика, наполненного золотом.

Иосиф, я не поняла указания твоих предков, я позвала своего отца, а вместе с ним пришел и ненавистный человек. Они без труда подняли ящик и открыли его ключом, бывшим в замке. Там лежали в полной сохранности оба браслета, шестьдесят тысяч талеров и пожелтевшие бумаги Гиршпрунгов. Старый Адриан спас здесь свое достояние от нашествия шведов... Я точно опьянела от счастья. «Отец, — весело сказала я. — Теперь Иосиф больше не бедняк!» Мой отец стоял, нагнувшись, и его руки перебирали золото. Что за взгляд кинул он тогда на меня! «Сын сапожника? — повторил он. — Причем он тут?» — «Это же его наследство, папа!» — Я подняла завещание старого Адриана и указала на имя «Гиршпрунг». О, как ужасно изменилось вдруг неподвижное лицо моего отца! «Ты с ума сошла! — закричал он. — Этот дом со всем его содержимым принадлежит мне». — «Вы совершенно правы, дорогой кузен, — подтвердил Павел Гельвиг своим мягким голосом. — Но прежде этот дом со всем его содержимым принадлежал моему деду». — «Хорошо, я и не отрицаю твоих прав», — ответил отец... Они понесли ящик в дом. В тот же день я узнала, что Павел Гельвиг потребовал двадцать тысяч талеров и один браслет и получил свою долю.

Знаешь ли ты, как я страдала в то время, когда ты считал меня неверной и легкомысленной? Я сражалась одна против моих мучителей — моя строгая честная мать умерла, мой единственный брат был далеко... Меня хотели заставить молчать, а я на это ни за что не соглашалась... Я сохранила завещание старого Адриана, но мои мучители этого не знали. Однажды, когда Павел Гельвиг спросил меня, чем я могу доказать находку, я показала им бумагу, и именно тогда наступила ужасная развязка! В тот день мой отец был в гостях, и, по-видимому, он выпил слишком много вина. Он кинулся ко мне и начал трясти с такой силой, что я закричала от боли. Он спрашивал меня со злостью: неужели мне не дорога его честь? Но, не успев еще докончить фразу, он вдруг резко оттолкнул меня, его лицо приобрело коричневый оттенок — и он упал, пораженный ударом... Когда мы подняли его, он еще дышал. Его взгляд был с ужасом устремлен на меня, и тогда сломилось мое упорство, Иосиф. Когда доктор на минутку покинул комнату, я сожгла бумагу. Я не могла смотреть на моего отца, но, отвернувшись от него, я все же пообещала, что буду молчать. Как дьявольски улыбался Павел Гельвиг во время этой клятвы!.. О Иосиф, я сделала это! Я скрыла украденное наследство в то время, когда нужда бросила тебя на смертное ложе».

Фелисита закрыла книгу, она не могла больше читать...

Тетя Кордула, тебя мучили и осуждали люди, которые пользовались украденными деньгами, ставя себя на высокий пьедестал добродетели и честности. Они оттолкнули тебя, и общество слепо подтвердило их приговор. Ты, оклеветанная и осужденная, верно хранила свою тайну. Ты никогда не проклинала тех слепцов, которые часто ели твой хлеб и в нужде принимали от тебя помощь.

Семья Гельвигов стояла выше сомнений. Если бы кто-нибудь осмелился указать на портрет в угловой комнате и сказать: «Это вор», — его побили бы камнями. И все-таки достойный предок Гельвигов обманул сына сапожника. Он умер, запятнав себя воровством, а его потомки гордились богатством старого дома, приобретенным «честным тяжелым трудом». Если бы об этом узнал Иоганн? Если бы он мог заглянуть в эту книгу — он, свято чтивший семейные традиции?..

Фелисита невольно подняла руку с книгой, и ее глаза заблестели... Что мешало ей поставить этот серый ящик на профессорский письменный стол? Он войдет и сядет, ничего не подозревая, за стол. Он заметит ящик, откроет его крышку, вынет книгу и начнет читать до тех пор, пока не угаснет блеск его стальных глаз. Тогда будет надломлено гордое сознание своей правоты и честности. Он в глубине души ощутит тяжесть позора... Этот гордый человек навсегда унизится перед самим собой.

Книга и ящик упали на пол, и горячие слезы полились из глаз Фелиситы. «Нет, лучше умереть, чем причинить ему горе!» Не эти ли уста однажды сказали: «Я бы не пожалела его, если бы с ним случилось какое-нибудь несчастье, и если бы я могла помочь его счастью, я не шевельнула бы для этого и пальцем?» Старая ли непримиримая ненависть заставляла ее плакать, наполняя ее сердце невыразимой болью при мысли, что он будет страдать? Похоже ли на отвращение то сладкое чувство, с которым она представляла себе Иоганна? Ненависть, отвращение и жажда мести бесследно исчезли из ее души. Она потеряла свою опору! Фелисита отшатнулась и закрыла лицо руками: таинственное чувство, затаившееся в ее душе, стало теперь ей так понятно.

Прочь, прочь отсюда! Теперь ее ничто не удерживало больше. Ей оставалось только еще разок пройти по крыше, перешагнуть через порог дома Гельвигов — и она была бы свободна.

Девушка спрятала книгу в карман и уже собралась идти, но вдруг остановилась, затаив дыхание. В зале хлопнула дверь и послышались чьи-то приближающиеся шаги. Фелисита бросилась на галерею, открыла стеклянную дверь, ее глаза беспокойно блуждали по крыше: она уже не могла пройти там незамеченной, ее единственным спасением было — спрятаться... Между стеной и цветочными горшками оставалось узкое пространство. Фелисита поднялась на крышу и схватилась за громоотвод... Кто бы теперь ни пришел на галерею, девушка стояла там как воровка... Она проникла в запертые комнаты. Ее уже обвинили в том, что она знает о серебре. Теперь ее вина была очевидна. Она оставляла этот дом не по доброй воле. Ее выгоняли, и, как тетя Кордула, она должна будет молча нести свой позор всю жизнь...

Безумным взором обвела она галерею. Ее последняя надежда рушилась: профессор не остановился у стеклянной двери, а шел все дальше. Слышал ли он шаги убегающей девушки? Иоганн стоял к ней спиной и мог бы уйти, не заметив ее. Но ветер заставил профессора обернуться, и он увидел девушку, судорожно державшуюся за громоотвод.

Минуту ей казалось, что кровь застыла у нее в жилах от его изумленного взгляда, но потом эта же кровь бросилась Фелисите в голову.

— А, тут стоит воровка! Зовите власти, зовите госпожу Гельвиг! Улика налицо, — закричала она с горьким смехом.

— Ради Бога, — воскликнул профессор, — крепче держитесь за громоотвод, иначе вы погибли!

— Я была бы счастлива, если бы это случилось, — резко прозвучало сверху.

Он не заметил узкой дороги, по которой вскарабкалась Фелисита, и, сбросив цветы, крепко обнял сопротивлявшуюся девушку и увлек ее вниз, на галерею.

Отважный дух девушки был побежден: она была ошеломлена, она даже не заметила, что ее мнимый противник поддержал ее. Фелисита закрыла глаза и не видела, как его задумчивый взгляд остановился на ее бледном лице.

— Фелисита! — прошептал он просящим голосом.

Она вздрогнула и очнулась. Негодование и горечь, годами жившие в ее душе, снова охватили Фелиситу. Девушка сердито вырвалась, и вокруг ее рта опять появились глубокие складки.

— Как вы могли дотронуться до парии? — сказала она резко. Но вдруг ее гордо выпрямившаяся фигура поникла, и девушка закрыла лицо руками. — Ну, допрашивайте меня, вы останетесь довольны моими показаниями.

— Прежде всего успокойтесь, — сказал он тем мягким, успокаивающим тоном, который против воли так тронул Фелиситу у постели больного ребенка. — Оставьте ваше дикое упрямство, которым вы стараетесь меня оскорбить... Посмотрите, где мы находимся. Здесь вы играли ребенком, не правда ли? Здесь отшельница, за которую вы сегодня так горячо заступились, подарила вам свою защиту и любовь... Вы упрямы, озлоблены, горды, и это часто делает вас несправедливой и суровой, но на низость вы неспособны. Не знаю почему, но я был уверен, что найду вас здесь, наверху. Робкое, смущенное лицо Генриха и его невольный взгляд, который он бросил на лестницу, когда я спросил о вас, убедили меня в моем предположении... Не говорите ни слова, — продолжал Иоганн, когда девушка подняла глаза, собираясь заговорить. — Я действительно хочу вас допросить, но совершенно о другом, и, думаю, имею на это право после того, как я прошел через бурю и непогоду, чтобы обнять свою сосну...