1. Миасс, 1947. Мне 20 лет. Арест. КПЗ, первые тюремные ужасы.

2. Златоуст. 1947–1948. Одна из самых страшных и крупных тюрем СССР. Следствие. Выездная сессия областного суда: 20 лет лагерей. Этап в Челябинск.

3. Челябинск. 1948. Пересылка. Я уже доходяга, едва жив, духовно сломлен.

4. Карабаш, 1948–1950. Лагерь: начальник майор Дураков, изверг, садист. Уголовники и 58-я статья, 1000–1200 человек. Медные шахты, торфодобыча, известковый карьер, столярка. Недолго в ней поработав, угодил в «нулевку» — почти на верную смерть.

В Карабаше и сейчас закрытые зоны.

5. Кыштым, 1950–1951. Лагерь, около 800 «врагов народа» и уголовников. Перевал руды и меди с узкоколейки на широкую. Я работаю в КВН художником.

6. Увильды. 1951–1953. Лагерь, около 1000 человек 58-й статьи, уголовников. Начальник — майор Лавров (редкий случай — неплохой мужик). Работы на стройках, графитовом и других заводах, иа лесоповале. Я — художник, геодезист. Умер Сталин, и счастливейшим летом 53-го года я — на свободе.

7. Одлян — лагерь для малолеток. Оттуда к нам, во «взросляк», регулярно поступало подросшее пополнение с уже богатым «опытом». Одлян и сейчас продолжает свою страшную «работу» (Новый мир. 1989. №№ 6–7).

8. ЛЭП Тайгинка — Увильды. Я не подозревал, что в 1952–1953 годах воздвигаю своими руками памятник лагерникам этих мест — трассу высоковольтной линии. Пусть этот мой многокилометровый мемориал (вместо крестов — опоры) стоит здесь вечно.

9. «Челябинск-40» — район озера и поселка Татыш и других пунктов. Первый в СССР комбинат ядерной смерти. Масса лагерей. «На атоме» работали смертники.

Медная шахта — один из «малых филиалов» нашего лагеря. Когда такие шахты вырабатывались в стволы их сбрасывались наши трупы. Вдали — медеплавильный завод. Карабаш, 1948.

В споры на тему «Позорно ли наше прошлое?» я должен внести свою скромную, но отнюдь не риторическую лепту. Быть может, мой опыт и связанная с ним информация окажутся полезными для становления Всеобщей Истины — хотя бы в силу своеобразия…

В чем своеобразие? В ту недоброй памяти пору я стал не политическим, а уголовным преступником, осужденным в 1947 году в Златоусте сроком на 20 лет лагерей по Указу «от-четвертого-шестого-сорок седьмого — часть вторая — статья вторая» — групповое хищение государственной собственности в особо крупных размерах. Сначала я проходил по политическим статьям как особо опасный вредитель государства, но вышел названный Указ Президиума Верховного Совета СССР, куда более универсальный для любых расправ, со сроками «на всю катушку» — до 25 лет и, конечно же, с «вышкой».

Сразу должен сказать: после смерти Сталина— в июне 1953-го — меня амнистировали с полным снятием судимости (а вот стаж, увы, пропал). Состав преступления: голодая и пытаясь наскрести на билет до Ашхабада для работы в Астрофизической лаборатории, где меня ждали, я в городе Миассе Челябинской области, работая делопроизводителем, чертежным пером скопировал несколько талонов на хлеб — каждый до 300 граммов, — хлеб же собирался продать на билет. Весь многотонный перерасход хлеба по городу предъявили мне, хотя с таким количеством талонов не справился бы и цех художников.

Преступление мое для того голодного 47-го года было, конечно, серьезным. Но когда после полугода страшнейшей из тюрем прокурор сначала потребовал меня расстрелять, а затем — заключить в лагеря на 25 лет, я понял: мне не жить. Суд длился минут 10, от силы 15. В последнем слове я вымолвил: мне мол только что исполнилось 20 лет, — «несимметрично» у вас получается… Горькая шутка помогла: приговорили к 20 годам. Хлебные карточки отменили через несколько месяцев («мой» прокурор повесился). Только это ничего не изменило.

Сейчас мне 61 год, но до сих пор два-три раза в неделю меня посещают страшные сны с натуралистически ясными подробностями: будто времена изменились, меня взяли досиживать мои 14 «сталинских» лет, и я снова в лагере, в этапе или на пересылке. И все это — живо, сверхреально, с такой страшной, безысходной тоской о детях, внуке, недоделанных делах, недописанных книгах, со скорбью о всех несчастных, опять согнанных новыми деспотами за колючую проволоку, что кошмары эти затем по полдня не дают работать, сосредоточиться и я подолгу живу одновременно в двух мирах — сегодняшнем и том, лагерном.

В каждом из великого множества лагерей Южного Урала было примерно по тысяче народу — кроме более крупных лагерей. Тот, в который попал я, с издевательским названием-кличкой «Первомайка», был смешанным: уголовники содержались вместе с 58-й статьей — «врагами народа». Выживали здесь немногие. Проходил месяц, второй — ив зоне становилось заметно меньше народу. Нары мои стояли так, что через уголок окна было видно, как ночью вывозили за зону трупы на санях, влекомых черным быком с одним рогом. Сдающий трупы — связку мерзлых полускелетов из морга — отворачивает брезент, а принимающий считает их, с размаху пробивая железнодорожным молотком с длинной рукояткой шары стриженых черепов: для верности, чтоб не выехал кто живым, и для твердости счета. Сверившись по бумажке, выезжают за ворота.

Наши трупы вывозят за зону пробивая молотком головы. Карабаш, 1948.

Возили таким манером не очень далеко, до ближайшего старого отвала выработанной медной шахты. И так до следующего этапа, когда по узкоколейке подгоняли товарные вагоны, набитые людьми, и зона вновь делалась многолюдной.

Доходяга из нулевки. Многие из них варили искрошенную пайку в крутосоленой воде. В результате — опухание, морг, ствол старой шахты… Карабаш, 1948.

«Нулевка» в бане. У нас были натуральные хвосты — выступал копчик. Я свободно охватывал свою талию — сходились пальцы. Карабаш, 1948.

Как-то подвыпивший надзиратель разоткровенничался мне: приняли 14 трупов, а довезли… 13! Ведь пробивали, мол, башку каждому — куда ж проклятый зэ-ка («з/к» — так нас. заключенных, когда-то звали-писали) делся? Сопровождающих двое, один другому не доверяет, завернули обратно. Проехали полпути: «а он, гад, лежит мерзлый, голый в канаве у дороги — выскользнул, значит, как ледышка, пока ехали-трясли. Обрадовались мы: треснули его посильнее пару раз по башке шкворнем, довезли до места все 14. покидали вниз. А то было совсем струхнули, а теперь хорошо и спокойно».

Я уцелел чудом. Преодолеть год «нулевки» («нулевка» — категория неработоспособных от голода и мук доходяг) и не оказаться на дне старой шахты с пробитой головой мне помогли эстонцы. Один барак был полностью занят ими; все они сидели по 58-й, держались дружно, сплоченно, и от охотников до посылок из дому — «урок», «полуцветных», «шакалов» — организованно отбивались палками. Я рисовал им маленькие карандашные портреты, которые они как-то умудрялись переправлять на волю, минуя цензуру, в свою далекую Эстонию. Быть может, у детей иль внуков этих замечательных натурщиков еще хранятся мои лагерные рисунки. Зарабатывая так свой кусочек хлеба, я был уверен, что его не отнимут блатные: из эстонского барака я почти не выходил несколько месяцев. «Нулевочные» дистрофия, цинга, пеллагра начали отступать, заглох туберкулез…