— Хули ты его слушаешь, его убивать надо! — взревел вдруг за спинкой моего шконаря Тимченко, возлежавший по соседству в окружении своих людей. Оказывается, около часа назад наш ушан Геннадий Васильевич определил в ШИЗО ближайшего кентуху (товарища) Тимченко, одного из активных участников расправы надо мной. «Ты его сдал, падла!» — орет Тимченко. Такой подлости от ментов я не ожидал. «Пойдем вместе к отряднику, если не веришь!» — предлагаю Тимченко. Он бросает в меня палку и вылетает вон из отряда. Я захожу к отряднику.

— Геннадий Васильевич, за что вы посадили такого-то?

— За хамство. Окурки под кроватью, второй раз подошел — опять окурки и еще хамит.

— Но вы же обещали никого не сажать, только что мне это пообещал начальник колонии.

— Это не из-за вас.

— Идите и скажите это отряду, как я докажу, что я не верблюд?

— Есть официальное постановление, за что его посадили, кому интересно я могу показать.

— Почему вы не сажаете меня за отказ от уборки?

— Решение принимаю не я, а начальник колонии.

— Разрешите мне сходить к нему.

— Я должен сначала сам с ним переговорить.

— Ну, так позвоните сейчас.

— Сейчас он занят.

— Можно мне позвонить в оперчасть?

— Нет, не имею права.

— А делать из меня козла вы имеете право?

Я хлопнул дверью и сразу пошел в каптерку дневальных. Обычно там толчется цвет отряда из рысей и шнырей. «Мужики, как я могу вам доказать, что никого не сдавал?»

— А за что же его тогда на кичу отправили?

Я сказал о постановлении у отрядника.

— Придраться, хоть к чему можно. Десять суток за окурки еще не давали.

Как развеять подозрение? Оставался последний аргумент — мое заявление о том, что конфликта не было с просьбой никого не наказывать. Я рассказал о подоплеке этого заявления, о том, что был вынужден его написать как раз для того, чтобы менты никого больше не трогали, и предложил тому, кто хочет в этом убедиться, пойти со мной в штаб. Рыси шарахнулись: «Ты что охуел — нам идти в штаб? Тебя, может, отпустят, а нас точно на кичу». Бумага, штаб у них ассоциируется, прежде всего, со штрафным изолятором. О том, чтоб туда идти им страшно подумать. Однако же доверия ко мне прибавилось. На лицах смятение — ситуация для них необычная. Надо им объяснить до конца, откуда и почему возникла такая ситуация, не исключено, что нечто подобное может повториться, и мне было важно, чтобы впредь зеки мне доверяли. Я спросил их, как они думают, почему вдруг через два с половиной месяца, как я на зоне, возник вопрос о том, что я не мою полы? Кто первый начал этим интересоваться? Они переглянулись, загалдели. Вспомнили отрядника, потом кто-то сказал, что несколько раз приходил опер Романчук и спрашивал Тимоху (Тимченко), почему профессор не моет полы? Но поскольку по указке ментов действовать за падло, тут же поправились: «Но мы тебя заставляли не из-за ментов, а из-за Харитона». А кому пришло в голову делать меня ответственным за бывшего завхоза Харитонова, какие основания считать меня его другом и почему речь об этом зашла не раньше, как после визитов опера Романчука? Напрягают память, действительно, от кого пошел базар, кто первый затеял эти разговоры? Произнесены имена Тимченко, потом Изюма. Их в каптерке не было, но кто-то из их окружения спохватился: «На что, профессор, намекаешь? Что они на ментов работают?» Да, за такие намеки и схлопотать недолго. Ничего, говорю, не утверждаю, но надо же разобраться, что происходит. Порешили, что Харитона мне припаяли, может, несправедливо, однако же безотносительно к ментам, а вот участие Романчука в этой истории с полами это факт. Получается, что били меня за то, чего добивался Романчук. Рыси поражены, они, отрицаловы, дело чести которых всегда против ментов, оказались чуть ли не заодно с ментами. Разумеется, никто с этим не согласился, просто это совпадение, но все же признали, что да, нехорошо получилось. А как они думают, спрашиваю их, почему меня не посадили за отказ от уборки, почему ментам было важнее, чтобы я взялся за тряпку, а не сажать за отказ. Зеки нахмурились, такого в их практике еще не бывало, хрен его знает, что у ментов на уме? А вот что, говорю: ну, посадили бы, что дальше? После ШИЗО вы бы меня встретили, как принято, как своего. Тогда бы вы не стали ни в чем подозревать меня. Наоборот, почет и уважение, авторитет. А сейчас? Вы вынудили меня взяться за тряпку, и я уже не чета вам, отрицаловым, ниже по рангу — мужик. Я вам не сват. Больше скажу: меня постоянно предупреждают, чтобы я не общался с отрицательными элементами, т. е. с вами, чтобы не жил с «семьей», а сам по себе, чтобы поменьше разговаривал, мне не разрешают занять удобный шконарь отряда, а селят сами, ближе к выходу, помните я еще скандалил по этому поводу с отрядником и с тем же Харитоновым, которого сейчас почему-то вы называете моим другом? О чем это говорит? О том, что меня хотят изолировать от вас, а еще лучше «конфликт с осужденными». Вот чего добиваются менты. Конечно, они могут меня изолировать и в ШИЗО, но им важнее настроить вас против меня, чтобы вы сами изолировали меня от себя. Зачем ментам это нужно? За тем, что я один на зоне с такой статьей, для них я антисоветчик, враг. А вы кто? Временно оступившиеся, овцы, народ, для вас я должен быть врагом, врагом народа, по их замыслу лучше всего будет, если не они, а вы будете меня исправлять и перевоспитывать. Вот для чего меня пустили под ваши «молотки». Вас заставляют ненавидеть меня, меня исправлять, в этом особенность моего положения среди вас и, если мы с вами сейчас не договоримся, то менты нас так и будут травить.

Рыси разинули рты. Молодые ребята, лет по двадцати с небольшим, дворовая шпана, неучи. Трудно представить людей более далеких от какой-либо политики, а тут она сама в лице живого «политика» ударила их по лбу. С такой проблемой они никогда не сталкивались. Кто-то протянул, чтоб не терять достоинства: «Ну ее, профессор, мы не понимаем, что ли?» У других заискрилось любопытство: «А ты за политику, да? За народ? А че ты сделал? Ты, значит, как и мы — против ментов, да?» Я рассказал им за что меня посадили. Тут они удивились еще больше, и вырвался вопрос, обращенный более к себе, чем ко мне, тот самый вопрос, который часто мне доводилось слышать от сокамерников и даже от некоторых ментов в уголовных тюрьмах и здесь в лагере, который и по сей день уже на воле задают разные люди в разговоре со мной, а совсем недавно спросили даже в редакции «Известий» ошарашенно: «Неужели у нас за это сажают?» Господи, да только у нас именно за это и сажают. Каждый день об этом вещают зарубежные радиостанции, весь цивилизованный мир возмущен нарушением в СССР прав человека, сотни, если не тысячи, лучших людей страны сидят за свои убеждения, существуют специальные политзоны, Сахаров, незаконно ссыльный, известен всем, сколько писателей сидит, и вот весь мир знает об этом, а не знают или не могут поверить в своей же стране. Ну не чудо ли это? О великая сила родной пропаганды! Оглушающий, ослепляющий, оглупляющий ее треск! О великая тотальная ложь родной интеллигенции, зашоренной от и до, разевающей рот только на бумажке, живущей по партийной шпаргалке и больше всего на свете боящейся посмотреть окрест своими глазами, пошевелить своими мозгами! Страшно! И страшно не то, что сажают, а то, что не верят или не хотят верить, или просто не могут осознать очевидного. Пока, конечно, самих не клюнет, как, например, меня. Нам говорят, что за это у нас не сажают, что политических заключенных у нас нет, и ты веришь, а чуть усомнился, тебя уже самого посадили, и вот ты сидишь, и через сколько-то лет вернешься в свою разбитую жизнь и кто ты — пострадавший за убеждения, узник совести, политик? Нет, агент ЦРУ, развратник и шизофреник — от этого освободиться уже невозможно. При Сталине — да, что-то было, это давно прошло и бог его знает, что там в действительности было, далеко не все осуждают то время и мало у кого повернется на языке слово «террор», и Сталин для многих все еще в сиянии бриллиантовых звезд генералиссимуса и отца отечества, но как бы то ни было XX съезд осудил — разве возможно нечто подобное у нас сейчас, когда сама же партия осудила репрессии, когда социализм давно победил, когда так сильна демократия? Шпионам, предателям, отщепенцам туда и дорога — в лагеря, но чтобы за убеждения, за мысли, за слово? Поверить в это, значит, вконец разувериться во всем, чему учат, что написано в книжках, что по телевизору и радио, а также во всех, начиная с детских воспитателей и кончая академиками. Неужто везде и все врут? Что и говорить — человеку трудно в это поверить, а рыси-то, темному жулику, казалось бы, и подавно. Но вот в том «базаре» с ними, я увидел, что как раз они-то легче соглашаются с реальностью тотального зла, они его вполне допускают и, может быть, знали и до меня, пусть неосознанно, но чувствовали обман государства и общества, может быть, с детства. Поэтому и сидят здесь.