От субъекта прыгают двое на помощь армянину, который уже волок мешки московского этапа ближе к нарам. Сиганул туда шустрый парнишка и с нашего ряда, его звали Башир. Из московских плотных мешков полетело по рукам содержимое: вороха белья, рубашки, приготовленные загодя зековские костюмы и, конечно, сигареты, папиросы, свертки с едой и конфетами. Все шло сначала наверх, а оттуда что негоже раздавалось нижним. Москвичи угрюмо молчали. Субъект наверху тянулся струной, заходясь от дрожи: «Все, все сидора тряси! Бери, кому что надо. Пусть помнят Свердловскую пересылку, жмоты!»

— Где твой сидор? — говорит мне пожилой, беззубый Егор. — Тащи быстрей в головá.

Вместе с ним втянули мой мешок вглубь нар, под головы. И вовремя: около нас уже рыскали в поисках остальных московских мешков. Башир, обслужив верхние нары, вернулся к нам, примеряет черный отобранный костюм. Грабеж кончился, начался обмен-макли. Разбойничьи страсти уступили место мирной рыночной толкотне. Башир перебрался к блатным наверх. Высокая честь за особые заслуги. С его уходом стало свободней. По бокам от меня морщинистый Егор и тощий юнец с лицом бледной поганки. «Москвичей завсегда дербанят!» — говорит Егор. «Чего так?» «Вишь, какие сидора? Жмоты, потому их не любят». «А вы откуда?» «Я с Алапаевска, Толик, — показывает на юнца, — этапом едет в Курган». «Местные значит, — говорю. — Почему голодуете, ведь дом рядом?» Егор склабит прокуренный, желтый, единственный зуб: «По-разному. Кому мы на хуй нужны? А у кого что есть — делимся, смотри народу-то сколько, не будешь же один хавать». «Так и в Москве то же, но все-таки ларь, передачи — на этап что-нибудь соберется, а у вас-то почему нет?» «А на хрена на этап? — в свою очередь удивляется Егор. — Мы наоборот все в камере оставляем, все равно до зоны не зеки, так менты отберут». Вот оно что: у них наоборот. Впрочем, можно понять: этап их короткий — местные зоны, тут же если не в Свердловске, то в области. Москвичей же гонят за тридевять земель, а там три месяца до ближайшего ларя в чужих-то краях. Приходится запасаться. Да вот пример — что толку? Чем больше везешь, тем быстрее отнимут. Обалдел я от нищеты и свирепого крохоборства. И где? На Урале! Край вроде не бедный, не дикий. Но сколько зверства и жадности прямо с порога. И москвичи видно обалдели от такого приема. Растерялись. Есть среди них не робкого десятка, знаю: кое-кто сам выкручивал, но чтоб так по наглому, до последних потрохов, у целой группы без разбора, без «здрасте вам» — это было неслыханно. Прощай цивилизация! Как ни тяжело в столичных тюрьмах, а все же свои стены легче. Каждый из нас понимал, что лишь с этой камеры началась для нас та жизнь, ради которой нас посадили. Жизнь как наказание. И чтоб тут приспособиться, чтобы выжить среди этой орды, предстояла опасная, жестокая борьба за существование. Это была первая камера, где, засыпая, я не подумал о клопах, ничего не спросил о вшах и прочих насекомых. Только б забыться, отключиться от кошмара, довольно и того, что повезло лечь, остальное уже не имело никакого значения.

Слышу сквозь сон деловитую суету. Кормушка одарила пайками хлеба, сахара. Разложили на столе, делят. Скоро баланда, завтрак. Просыпаться не хочется. Это только кажется, что в тюрьме ничего не делают, только спят. На самом деле редко когда толком выспишься. Может кому-то это удается, но немногим. Хронический недосып, вялость, раздражение преследует всех. Когда один сидел в камере — то же самое. Конечно, в основном валяешься, спишь много, но сон обычно урывками, тяжелый. Поэтому сколько бы ни спал, всегда клонит в сон. Но это не тот сон как на воле. Это бегство в другую жизнь, побег из тюрьмы в мир галлюцинаций. Сны, даже самые кошмарные, когда, например, летишь в бездонную пропасть или когда душат, когда орешь по ночам, все-таки легче, чем тюремная действительность. Продерешь глаза, увидишь где ты и опять носом в подушку или мешок, что там под головой, — лучше пропасть, лучше задохнуться, чем поверить в то, что с тобой происходит. Хуже реальности были лишь сны о жене, когда вдруг увидишь ее в той же камере или, наоборот, веселую и счастливую с кем-то другим, или кто-то уводит ее, уводит, а она грустно глядит на меня и уходит, уходит. Тут уж таращишь глаза, вскакиваешь и уж тюрьма нипочем. Но такое донимало не часто. Чаще мерещилось что-то хорошее. И, как бывало в трудное детство, потом в ненавистной армии, так и в тюрьме, просыпаться не хочется. Живешь только во сне, а проснешься — страдаешь. Потому и не дают менты спать. В Лефортово нельзя днем, сразу стук в дверь. В карцере и в зоновских камерах шконари пристегивают к стене. Но и сейчас, в общих камерах, когда, кроме щели на нарах и деться некуда, когда только и делаешь, что лежишь, не больно-то разоспишься. Не говорю о комфорте, к этому привыкаешь. Но что нужно для сна? Покой. А его в неволе нет. Ни внутри тебя, ни снаружи…

Стучат миски в кормушке, разливают баланду — белесая муть с перловкой и рыбными костями. За столом человек десять, все с блатных верхний нар. Остальные едят кто где: на полу, на нарах. За ложками очередь, всего несколько штук на всю камеру. Не дождешься, едят как свиньи, уткнув морды в алюминиевые чашки, подгребают баланду куском хлеба. Егор дождался, у них тут свой круг. Наскоро выхлебал, широко облизнул ложку — дал мне: «Чистая». Я пошел мыть, но он как будто не обиделся. За кружками тоже очередь. Хорошо тому, кто со своей кружкой и ложкой. На зону, говорят, так и надо идти. Но нам, по-моему, не разрешали, отбирали при шмоне. В Москве всем хватало казенного. Мало ли что в Москве, там и матрацы были. И тут все точно также полагается, но законы-то одни, да начальство разное, оттого и порядки в каждой тюрьме разные. Черт с ним, день-два можно прокантоваться, все мы тут транзитом, дорожные так сказать неудобства. Под утро вызвали несколько человек на этап, и тут же втолкнули других. Так что народу не убывает. На утренней проверке выяснилось, что в камере 127 человек, а мест здесь от силы на сорок, на место более трех человек. Потому и ступить негде, спали люди, сидя на полу, за столом, на столе. Кому повезло, на нарах, и тоже бока гудят от соседских костей. Днем как-то утряслось, можно двигаться. Можно было даже пробиться к умывальнику. Правда к самому умывальнику никакой очереди, здесь не принято умываться. Сколько же тут продержат, когда этап и куда?

И тут выяснилось нечто ужасное. Вот почему тот парнишка, мой ближайший сосед был синюшнее бледной поганки — он в этом аду уже две недели. И не он один. Люди ждали этапа неделями, и было непостижимо как они выдерживали. Два окна, глухо задраенные сетками и решетками, не пропускали ни света, ни воздуха. Толкан, унитаз то есть, наоборот, пропускал все, что в него ни наваливали, текло на черный цементный пол. Должна быть вонь, но духота такая, что ничего не чувствовалось. Широкими глотками учащенно вдыхали камерный смрад в поисках атомов кислорода. Вентиляция, если она здесь и была, лишь добавляла жару, стояли жаркие июньские дни. Когда давали баланду, люди грудились у кормушки — дышали. Подвальный тюремный коридор тоже не кислородная подушка, но все же оттуда проникало нечто похожее на воздух. Просили открыть дверь, никуда бы мы не делись — была вторая защитная дверь в крупную решетку. Нет. Ну, хотя бы не закрывайте кормушку. Нет, захлопнули. Стучали, умоляли. Потом дверь все же открыли. То ли смена пришла добрее, то ли пока в коридоре пусто, никого не проводят. Так и маялись: то откроют, то закроют. Кто похитрей, не спешил вглубь камеры, норовили осесть ближе к дверям. Все смешалось в доме Облонских — лучшие места у порога.

Нет, это физически нельзя было бы выдержать, если б не полчаса прогулки. Выводили длинными коридорами этажа на четыре, куда-то на крышу. Те же, естественно, камеры, но без потолка — синее, синее небо, солнце, от воздуха голова кругом. Тюрьма — в центре промышленного Свердловска. Город не видно, но я тут служил и жил и знаю, что кругом заводы, а не сосновый бор, и все же воздух этот с заводской гарью казался блаженнее курортных солярий черноморского побережья. Собирался я в Пицунду, устроили мне ее здесь, на крыше свердловского централа. Правда, лишь полчаса в день. Жутко мало, но все же достаточно, чтоб продержаться сутки до следующей прогулки. В другие дни чаще водили во двор тюрьмы. Там клетки поменьше. Все стены, двери исписаны. Странное дело: похабщины почти нет, во всяком случае, куда меньше, чем в туалетах столичного университета или публичных библиотек. В основном надписи типа: «Толян Ч. — иду на Ивдель», или указана кличка и камера, где сидит, или «Танюха, ты где?» (значит тут и женщин прогуливают), или на ком-то клеймо: «Кроха — козел» (значит все об этом узнают, и не миновать Крохе разборки, где бы он ни сидел). И всюду непонятные закорючки: (Т) и (знак) с прибавкой клички, имени, реже фамилии. В московских тюрьмах я таких знаков не видел. Оказывается все просто: «привет» такому-то «от» такого-то. Зековская лапидарность.