Не доходя до трапа, я остановился. Поставил свой чемоданчик на землю и оглядел барк от самого клотика до ватерлинии. Встретился как со старым знакомым. Вот так же смотрели мы на него с Пакидьянцем с набережной Лейтенанта Шмидта. Смертельно завидовали тем, кто работал на паруснике, и не верили, что когда-нибудь попадем в число этих счастливцев. Неужели через минуту я поднимусь на его палубу?.. Верно говорят, что если человек чего-нибудь очень захочет, он обязательно этого достигнет.

На «Товарище» мы встретили нескольких своих однокурсников. Их прислали сюда раньше. А всего на паруснике собралось сто пятьдесят семь практикантов из всех техникумов. Они приехали из Одессы, Баку, Архангельска, Херсона, Владивостока. Веселые, здоровые, дружные ребята. Мы, ленинградцы, как-то сразу сблизились с архангельцами.

К моему большому огорчению, Пакидьянца на «Товарище» уже не было. Вместе с Алькой Ланге он перешел на теплоход «Ян Рудзутак» и теперь плыл где-то в Средиземном море. Но зато я встретил Мана. Ваня Ман среди нас был человеком известным, даже больше— знаменитым. Высоченного роста, светловолосый, голубоглазый, он слыл большим любителем парусного дела и знал его отлично. «Красная Звезда» собиралась идти вокруг света под его командованием. С Маном меня познакомил Пакидьянц, когда я приходил к нему на «Товарищ». К тому времени Ман уже окончил техникум и числился в штате «Товарища» матросом. Он сразу завоевал мое расположение простым, дружеским отношением, несмотря на то что я был значительно моложе его и море знал только по книгам и яхт-клубу. Многие практиканты, ходившие в Аргентину, на таких, как я, смотрели свысока, держались надменно.

Ман еще больше понравился мне после одного эпизода. Было это в Ленинграде. Ман, Пакидьянц и я поздно вечером шли по набережной, возвращались из кино. Несколько выпивших парней пристали к нам. Ман закричал: «Становись за мной!» — а сам стал хватать нападающих по одному и бросать в снежные кучи. Нам с Пакидьянцем даже не пришлось пустить в ход кулаки для защиты. Через минуту, прокричав несколько угроз по нашему адресу, пьянчуги ретировались. Ну что в то время могло мне больше прийтись по душе, чем сила, смелость и вот такая «морская хватка»?

Ман встретил меня как старого знакомого. Он уже занимал должность боцмана и командовал вторым гротом. Увидев меня, он предложил:

— Хочешь в мою вахту? На второй грот?

— Конечно.

— Ладно. Скажу старпому. Так я попал в третью вахту.

Жили мы в огромных кубриках, переделанных из грузовых трюмов. Утром нас выстраивали на подъем флага, после чего начинались занятия, уборка судна, парусные учения.

Ман обращался с нами безжалостно. Позже я пожалел, что попал в его вахту. Каждый день, стоя на палубе с секундомером, он гонял нас на реи. Требовал быстроты, ловкости, сообразительности. Подсмеивался над теми, кто путал снасти, не знал, на каких нагелях они крепятся. Нерадивых заставлял по нескольку раз повторять упражнения. Добивался от своей вахты во всем безукоризненной четкости.

Главным боцманом, боцманом первой вахты, был Осип Адамович Хмелевский, «Адамыч», как все называли его. Удивительный старик! Адамыч пришел на «Товарищ» очень давно. Плавал и с капитаном Шанцбергом, и в Аргентину ходил с Лухмановым, и вот теперь плавает с капитаном Фрейманом. Адамычу было много лет. Во всяком случае больше шестидесяти. Гладкая как яйцо голова, голубые маленькие глазки, небольшой красный носик, розовые, склеротические, старческие щеки. Адамыч — главный боцман «Товарища»! Незабываемая фигура. Он все видел, все умел, а если не видел, то чувствовал. Мы знали, что зрение у него ослабло и верхних парусов он уже не видит, но командовал он так, как будто сам сидел на бом-брам-рее.

— Эй, орел — куриная головка! — кричал кому-нибудь Адамыч, он каждого практиканта называл не иначе как «орел — куриная головка». — Не хлопай ушами. Подбери бык-гордень. Зачем тебя тут поставили!

Мы поражались. Он на ощупь различал каждую снасть. А сколько их на судне! И такелажником Адамыч был выдающимся. Боцман мог делать такие работы, которые знали только моряки старого парусного флота. Какие-то особенные маты, татарские оплетки, королевские мусинги, умел шить любые паруса.

Осип Адамович любил форму. Любил, чтобы его принимали за капитана. Он сходил с судна в синем английском бушлате с золотыми пуговицами, в фуражке с «крабом», с твердыми полями и кожаным лакированным козырьком. И его частенько принимали за капитана. Очень уж морской вид он имел. В каком-нибудь ресторанчике, за стаканом вина Адамыч начинал свои удивительные рассказы. Он много видел в своей долгой жизни, многое пережил, но еще больше фантазировал. Нам была известна эта слабость, но мы любили его слушать и никогда не высказывали недоверия.

— Вот, орлы — куриные головки, плавал я тогда на английской баркентине «Блю Сван», — говорил Адамыч, попыхивая короткой обгорелой трубочкой, на баке, когда знал, что скоро не будет аврала. — Молодой я был, красивый… Ну и она ничего. Рыжая. Хе-хе-хе… — и смеялся своим старческим, петушиным смехом.

Но, пожалуй, ни Адамыч, ни Ман не имели такого морского вида, какой имел Швец, боцман второй вахты. Коренастый, с коричневым, как у индейца, лицом, горбоносый, с серебряной серьгой в ухе, Швец выглядел настоящим пиратом. Он очень подходил к парусному судну. Как бы дополнял его. Голос у него был громкий, ругался Швец виртуозно, и если командовал на баке, то его слышали и на корме. Однако не знаю почему, второй боцман не был для нас таким авторитетом, как Адамыч и Ман.

Капитана «Товарища», Эрнеста Ивановича Фреймана, мы видели редко. Он стоял очень далеко от нас, учеников, и был почти недосягаем. Никому и в голову не приходило обратиться непосредственно к самому капитану. Для этого имелся старпом, наш главный начальник, веселый Иван Васильевич Трескин.

Вот с ним мы иногда беседовали, иногда жаловались на что-нибудь. Но все же ближе всего мы стояли к боцманам. Капитан и штурмана обитались на мостике, вели судно, а мы лазали по реям, выполняли их команду.

Плавали на «Товарище» и старые, кадровые матросы, оставшиеся на барке после аргентинского рейса. Миша Маклаков, эстонец Ремель, архангелец Смолин— все великолепные парусники — знали свое дело досконально и являлись первыми помощниками боцманов. Ну, а про учеников говорить нечего. Их было много, разных по характеру и духу. Многие из них впоследствии стали известными капитанами — Миша Марков, Саша Дубинин, Саша Ветров, Моня Соловьев, Виктор Маевский. Вся эта масса людей подчинялась суровой дисциплине учебного судна, неизменяемому распорядку дня, уставу.

Через неделю после моего приезда «Товарищ» ушел из Керчи. Два маленьких пыхтящих буксирчика вытащили его в море. Раздалась долгожданная команда: «Все наверх! Паруса ставить!» — и барк, одевшись в белую парусину, слегка накренился и пошел вперед, восхищая столпившихся на палубе практикантов.

Это было море Станюковича, Лондона, Джозефа Конрада. Море, о котором я так много читал. Оно расстилалось передо мной бескрайним голубым простором и слепило глаза солнечными зайчиками. Иногда оно бывало бурным и катило свои сердитые валы, разбиваясь о штевень каскадами сверкающих брызг. В тихие темные ночи оно таинственно мерцало, оставляя за кормой светящийся след потревоженной воды. Когда на небе появлялась луна и прокладывала серебристую дорожку к горизонту, все кругом становилось сказочным, нереальным… Огромный четырехмачтовый барк, один из немногих оставшихся в мире. «Товарищ»!

Мне надо было поплавать на нем, для того чтобы запомнить на всю жизнь. Запомнить его полные паруса, свист ветра в снастях, шум воды у бортов и штевня, когда барк летел, накренившись, со скоростью в тринадцать узлов.

Я запомнил и команду капитана: «Все наверх! К шквалу приготовиться! Бом-брамселя и брамселя убрать!» И то, как мы, лежа животами на раскачивающихся реях, с кровью, выступающей из-под ногтей, скатывали рвущуюся из рук парусину. А какое чувство удовлетворения охватывало нас после таких авралов! Мы все успели сделать вовремя, мы настоящие матросы… И вахты у деревянного штурвала «Товарища» я запомнил. Ведь тебе подчинялось удивительное судно, почти живое существо. От твоей воли и уменья зависело, чтобы оно не закапризничало, не обстенило парусов, не вышло из ветра… Все это я запомнил. Все так ярко в памяти. будто не было прожитых десятилетий. Замечательное, незабываемое плавание.