— Как? Вышло?

— Ничего не получилось.

Я рассказал ему, что советовал мне Лухманов.

— Правильно, — одобрил Пакидьянц. — Видишь, какой он человек? До капитана надо идти.

Через три недели зимним туманным утром «Товарищ» покидал Ленинград. Шел крупный, редкий снег. Он медленно опускался на реи и ванты. «Товарищ» казался пушистым, потерявшим очертания, таинственным «Летучим Голландцем». Я пришел проводить Пакидьянца. На палубе толпились родственники и знакомые практикантов. Слышался смех, веселые напутствия, всхлипывания. У борта дымили буксиры. Они должны были вывести барк в Финский залив. Я чувствовал себя так, как будто терял что-то очень дорогое.

«Товарищ» ушел. Без Пакидьянца мне стало одиноко. Правда, Федька все еще жил в моей комнате, но вот-вот должен был получить место. Подходила его очередь.

Неожиданно из Киля, где «Товарищ» стоял. в ремонте, пришло письмо. В нем Пакидьянц коротко сообщал о своем житье-бытье. В конверте лежала фотография. На ней с застывшими лицами, в черных шляпах, черных пасторских пальто с бархатными воротничками и белых кашне, стояли Пакидьянц и его новый приятель Алька Ланге. Они выглядели шикарно, как лорды или… похоронные факельщики.

Федьку послали угольщиком на ледокол «Красин». Судно срочно готовили в экспедицию к Северному полюсу, на поиски дирижабля Нобиле «Италия». Федька страшно, фасонил, несмотря на то что угольщик или кочегар второго класса не ахти как звучит. Но сделав-угольщиком, он отрывался от «цеха питания» — коков, поваров, хлебопеков, буфетчиков — и становился «марсофлотом». Из угольщиков впоследствии пере ходили в кочегары первого класса, а потом и в машинисты. Все же перспектива!

Перед уходом в море Федька сделал «королевский жест» — подарил мне свою серую шляпу и клетчатый шарф, предметы моей зависти. Я отказывался принять подарки, но Федька небрежно бросил:

— Шат-ап! Я себе новые куплю. За границу ведь идем.

Шляпа и шарф вместе с белым норвежским макинтошем. синей вылинявшей английской робой «Каролина» (их я обменял у одного практиканта с «Товарища» на единственную мою ценность — коллекцию марок) делали меня как две капли воды похожим на настоящего совторгфлотца, моряка дальнего плавания. А ведь мне так хотелось стать им!

Проболтавшись несколько месяцев без работы, я наконец поступил в Ленинградский морской техникум, отлично выдержав все экзамены. Даже по обществоведению получил пятерку, и был принят в первый класс судоводительского отделения.

Ленинградский морской техникум. Старая Мореходка. Школа, выпустившая много хороших моряков. Серое трехэтажное здание на Двадцать второй линии Васильевского острова. Внутри, у дверей висит надраенный колокол-рында, под ним стоит стол и сидит вахтенный с бело-синей повязкой на рукаве. Светлые, широкие коридоры.

Не похожа Мореходка ни на один другой техникум. Все здесь иное. Студенты называются учениками, аудитории— классами. В перерыве между лекциями ученики высыпают в коридоры и курилки. Во что только они не одеты! В голубые американские робы, в канадские клетчатые курточки, в синие свитера, в вязаные жилеты всех фасонов и расцветок. Это ребята, побывавшие в дальних плаваниях. Только мы, первокурсники, выглядим здесь посторонними в своих скромных штатских костюмчиках из «Ленодежды», И запах в коридорах особенный, медовый: старшекурсники курят голландский табак «три шиллинга за тонну». Покупают его за границей без пошлины, очень дешево и потому в больших количествах. Чтобы хватило на всю зиму, до следующего плавания. Послушать разговоры— тоже таких нигде в другом учебном заведении не услышишь. Говорят про Квебек, Лондон, Гамбург Средиземное море, Тихий океан, упоминаются пассаты, свирепые норды, названия пароходов и фамилии капитанов. В Мореходке три отделения: судоводительское, механическое и радио. Для механиков есть отличные мастерские. Для судоводителей — такелажный кабинет. Им руководит старейший боцман Грязнов. В кабинете везде развешаны кранцы, маты, всякие мусинги и оплетки. Здесь всегда приятно пахнет смолеными тросами и кажется, что ты попал на палубу парусника.

А преподаватели! Все они бывшие моряки, много плававшие в своей жизни. Энтузиасты. Люди, бескорыстно преданные морю. Вот к нам в класс идет Касьян Михайлович Платонов. Добрейший человек. Высокий, грузный, краснолицый, с большим носом. Он преподает нам несколько предметов: теорию и устройство корабля, океанографию и метеорологию.

Сейчас — теория корабля. Свои предметы он излагает обстоятельно, скучновато, но иногда такое выдает, что весь класс умирает от смеха. Мы уже знаем его байки. Платонов рассказывает о качке корабля и, сохраняя полную серьезность, говорит:

— Коровы груз опасный. Был случай, — он поднимает кверху указательный палец, — в Тихом океане, в свежую погоду, коровы, погруженные в трюмы, так раскачали пароход, что он опрокинулся. Почему? Потому что коровы, когда жуют сено, качают головами, и вот такое раскачивание синхронно с волнением послужило…

Класс разражается хохотом. На лице Касьяна Михайловича ни тени улыбки. Или еще:

— Бобовые грузы требуют особого внимания. Был случай, — палец поднимается кверху, — судно, перевозившее соя-бабы насыпью, было разорвано по швам. Корабль, очевидно, имел течь. Бобы приняли влагу, разбухли и… — он обводит класс лукавым взглядом.

Николая Ивановича Панина мы боялись. Его боялись не только мы, первокурсники, но и бывалые ученики старших классов. Мы трепетали перед ним. Николай Иванович читал астрономию. Читал отлично, но зато и спрашивал жестко.

Когда он входил в класс, брал в руки журнал, начинали дрожать даже самые лучшие ученики.

— Итак, повторим, — говорил Панин, устремляя свой взор к потолку. Черная эспаньолка, усики и блестящие, темные, немного мрачные глаза делали его удивительно похожим на кардинала Ришелье из романа Дюма «Три мушкетера». — О чем мы прошлый раз говорили? Часовой угол и прямое восхождение? — И как выстрел: — Корхов, к доске!

Достаточно было Корхову оговориться, как Николай Иванович отправлял его обратно со словами:

— Не знаете. Садитесь. Двойка.

В этот момент все мы старались вжаться в свои стулья, пока глаза Николая Ивановича блуждали по журналу. И снова выстрел:

— Козловский, к доске! Расскажите про первый вертикал.

Панин требовал точного изложения своего предмета. Он не признавал никаких оправданий, ссылок на болезнь и чрезвычайные обстоятельства. Не знаешь — получи двойку и будь впредь прилежнее. Целый год Панин держал нас в напряжении. Он отпускал узду, становился мягче, когда приближались переходные экзамены в следующий класс. Но тревожиться ему было нечего. Большинство знало предмет хорошо, и только самые отчаянные лодыри и тупицы на экзаменах получали неудовлетворительные отметки.

Лекций по морскому праву мы ожидали с нетерпением.

Сергей Иванович Кузнецов сумел заинтересовать нас. Всегда аккуратный, в белом воротничке, сухощавый, со старорежимной седой бородкой клинышком и такими же седыми волосами, он приходил в класс, надевал на нос очки и таинственно начинал:

— Итак… 18 января 1902 года в обширном зале страхового общества Ллойда трижды прозвучал колокол. Пароход «Эмансипейшн» погиб. Он столкнулся с французским пароходом «Жан Барт». «Эмансипейшн» затонул через час после столкновения. Владельцы парохода предъявили иск компании «Месажери Маритим» в триста тысяч фунтов стерлингов, но французы отклонили претензию, полностью переложив ответственность за столкновение на владельцев погибшего судна. И может быть, они выиграли бы дело, если бы не неожиданные показания французского лоцмана. Он сообщил…

Класс замирал. Мы уже не видели Сергея Ивановича Кузнецова. Перед нами был французский лоцман. Он давал показания в Королевском суде…

Отлично преподавал Кузнецов. Все так само и укладывалось в голове.

— Самый важный документ на судне, имеющий наибольшую юридическую силу, — вахтенный журнал, — учил нас Кузнецов. — Помните об этом всегда. Избави вас бог от небрежного или легкомысленного ведения журнала. Это может повлечь за собою непоправимые последствия. Вот характерный пример. Наш теплоход проходил норвежскими шхерами. В Вест-фиорде у него скисла машина. Надо было затратить двадцать минут на ремонт, и капитан попросил маленькое встречное норвежское судно подержать его теплоход за корму, пока механики приведут машину в порядок: берег был сравнительно недалеко, дул свежий ветер, и капитан боялся, чтобы их не снесло на камни. Через двадцать минут повреждение устранили. Капитаны обменялись по радио любезностями и разошлись в разные стороны. После чего наш капитан сделал в вахтенном журнале такую запись: