- А на кого я прошлым летом батрачил, на среднего? - вставил кто-то.

- Не лайтесь, мужики, дайте поговорить. Ты вот, Михайло, рабочих и крестьян поминаешь в одной упряжке, а у нас пути разные. Рабочие свою правду ищут, мы - свою.

- Где это ты две правды-то углядел? - сказал Калинин. - Правда для всех трудящихся общая. Одни рабочие без крестьянской поддержки Советскую власть не удержат, против буржуев не устоят. И крестьяне тоже сами по себе от помещиков не отобьются. А если вместе - тогда нам никакой черт не страшен!

- Оно конечно - миром всегда способнее. Только не обидели бы крестьянство. Рабочие-то в городах, к власти ближе...

- Кто обидит? Мы никакого закона не примем, чтобы крестьянину во вред шел.

- Обидчики-то, Михайло, найдутся. Чужая забота - чужая боль.

- Для кого чужая? Для Советской власти? Нет, у нашей власти две руки: одна рука - рабочие, другая рука - крестьяне. Какую ни тронь, обе одинаково дороги.

- Одинаково? А спроси тебя, какую отнять, так ты небось левую отдашь, правую пожалеешь!

- Это верно, правая больше к делу приспособлена, - согласился Михаил Иванович. И добавил с улыбкой: - А вот ноги равноценны, что та, что другая. На обе опора. Так и считай...

Беседа затянулась почти до полуночи.

Мария Васильевна, дождавшись сына в избу, засветила керосиновую лампу и задернула занавески. На столе пофыркивал большой медный самовар - гордость хозяйки. Во всей деревне не сыщешь такого.

Чаевничали не спеша, с разговором. Мария Васильевна расспрашивала о внуках. Соскучилась о них, хоть бы на лето привезли в деревню. Схлебывала с блюдца горячий чай. Выпьет, отведает селедочку из привезенных сыном гостинцев и опять нальет блюдце. Сахар вприкуску, маленькими кусочками.

- Чудно, - удивился Михаил Иванович. - Не примечал прежде, чтобы ты чай с селедкой пила.

- А это меня Катерина твоя научила, - улыбнулась мать. - Еще до войны, когда мы без тебя здесь хозяйничали. Женщина она молодая, повеселиться охота, особенно в праздник. Купит мне баранок да селедочку, самовар согреет - и пошла гулять с бабами. А я с внучатами чаек попиваю, сказки рассказываю, и довольны мы обе.

- Понятно, почему меня нынче бабы вопросами засыпали: как, мол, Катерина Ивановна, почему не препожаловала?

- Привыкли к ней. Веселая она, работящая. И лен брать, и цепом молотить - всему научилась.

- Нужда всякого научит.

- Да не всякий сможет. Катерина-то городская, а не хуже наших баб управлялась. В этой самой... ну, откуда она родом-то?

- В Эстонии.

- В этой самой Эстонии, она сказывала, бабы никогда не пашут, для них такая работа зазорная. А остались мы тут без тебя, когда в ссылке был, Катерина и пахать приноровилась. Не с огрехами, не вкривь-вкось: разделает полосу, словно подушку пуховую.

Мария Васильевна долила в чайник кипятку, посмотрела на сына и засмеялась:

- Помнишь, как газеты-то в самоваре этом от жандармов прятал?..

- Как забыть!.. Чуть-чуть они тогда меня снова в ссылку не упекли. Я ведь под надзором был, нелегально за газетами в Питер ездил - даже тебе не говорил. Так что ты подробностей не знаешь... Ищейки, значит, пронюхали что-то. Сижу я как-то в чайной у Егорыча, а тут жандармы подкатывают. Я скорей в заднюю комнату. Офицер шасть к Егорычу, как, мол, до Верхней Троицы скорее добраться. А Егорыч смекнул, к кому они нацелились, мигнул своей женушке: займи гостей, попотчуй. Сам - ко мне. Бери, говорит, лошадь и скачи короткой дорогой. А стражников задержу сколько смогу и по дальней направлю. Пришлось мне в тот раз лошадку-то не жалеть. На полчаса обскакал жандармов. Забежал в избу - куда бумаги прятать? Стражники свое дело знают, весь дом, все хозяйство обшарят. Вижу, самовар стоит наготове, только зажги. Я воду вылил, угли вытряхнул, бумаги свои засунул и угольком сверху присыпал. Книжки быстрехонько возле изгороди закопал. Только управился - скачут голубчики. И с налета - обыск. Все вверх дном перевернули, а придраться не к чему. Злые уехали восвояси. А меня такая усталость разобрала - ноги не держат. Сел к столу и задремал вроде. Только слышу, ты лучину зажгла. Тут меня и подкинуло: от жандармов газеты сберег, а в самоваре погибнут! Отстранил тебя, вынул бумаги, а ты оторопела и слова сказать не можешь.

- Как не оторопеть, сынок? Это теперь вспоминать весело, а тогда не до смеха было.

- Знаю, много я тебе горя доставил, - ласково произнес он. - Да уж прости, не мог иначе.

- Что ты, что ты! - встрепенулась Мария Васильевна. - Это к слову пришлось... Заговорила я тебя нынче, отдохнуть не даю.

- Успеем еще. Что это за красавица синеглазая тебе помогала? Не помню ее.

- Не здешняя она, из Никулкино. У кумы гостит. Ну, гасить, что ли, лампу?

- Укладывайся. Спокойной ночи.

Вышел на крыльцо покурить перед сном. С реки тянуло приятной влажной прохладой. Деревня давно успокоилась и затихла. Тьма не была плотной, на востоке уже посветлело небо. У соседей в сарае хрипло прокукарекал петух. Ему ответил другой, третий - и пошла перекличка от двора к двору. Сонно промычала корова. Затем смолкли все звуки и воцарилась глубокая успокоительная тишина...

Утром проснулся он поздно. Матери не было - ушла в поле. Но она знала, как угодить сыну: оставила на столе любимый его завтрак - крынку молока и краюшку черного мягкого хлеба.

С хорошим настроением отправился Михаил Иванович в село Яковлевское. Шутя отмахал по знакомой дороге двенадцать верст.

Возле школы остановился: зайти бы в свой класс, посмотреть, как теперь в нем? Да неудобно среди урока. Спросил у пробегавших мимо ребятишек:

- Анна Алексеевна на занятиях?

- Бобриха-то? Не, дяденька, она нонче хворая. От школы до учительского дома рукой подать.

Михаил Иванович заметил: окна еще по-зимнему заставлены двумя рамами. А прежде-то Анна Алексеевна даже форточку редко закрывала... Летят годы. В темных сенях на ощупь разыскал железную ручку, приоткрыл дверь:

- Хозяева есть кто?

- Входите, - женский голос дрогнул, прервался. Учительница шагнула навстречу:

- Мишенька! Ты ли это?

- Я, Анна Алексеевна.

- Миша... - на мгновение прильнула она головой к его плечу. - Здравствуй, примерный мой ученик. Садись вот сюда, к окошку, к свету, чтобы лучше видеть тебя.

Разглядывала долго, внимательно, улыбаясь и смахивая набегавшие слезы.

- Очень изменился? - спросил Калинин.

- Нет, нет, все такой же!

- Как в первом классе?

- Ну, не как в первом... Как в выпускном! - засмеялась она.

- Сколько с той поры воды утекло!

- Много, Мишенька, много! По всей округе - везде теперь бывшие мои босоногие. И помню их всех. Почти всех, - уточнила она. - Иногда прихворну осенью: холод, распутица, одиночество. Тоска подступает - зачем жизнь прошла? А как подумаю о вас, о детишках своих... Ой, да что же это я тебя баснями-то кормлю!

Накрыла стол старенькой чистой скатертью, ветхой на сгибах. Задумалась на секунду, шевеля губами. Лицо, как прежде, красивое, гордое, только морщин стало много, да белые пряди светятся в густых, гладко причесанных волосах. Кивнула Михаилу, вышла в сени. Калинин оглядел маленькую комнату. Кровать, полка с книгами, ученические тетради на этажерке. Потрескавшийся глобус...

- Вот, Миша, - смущенно улыбнулась Анна Алексеевна, стирая пыль с большой черной бутылки. - Сливянка у меня, давно берегу для особого случая.

- Спасибо, только ведь я капли в рот не беру.

- Да уж причина-то больно веская: за новое назначение твое, за государственные успехи. По одной рюмке можно.

- Куда денешься, если учительница велит, - развел руками Калинин.

- Не сваливай, не сваливай, сам виноват. А к нам-то случайно или по делу?

- Да как сказать... Не укоренился я еще в новом звании. Сам порой удивляюсь. Вот и захотелось к своим, в деревню. Посмотреть: наши-то мужики одобряют или сомневаются во мне?

- Люди довольны. Знают ведь тебя, Миша.