Не желал он рисковать и предпринимая атаку на Лазарева. Это делает по его наущению С. Трапезников. Это он выступает с обвинениями в адрес секретаря по пропаганде за публикацию идеологически вредных статей и ошибки в подборе кадров. То есть он критикует его за то, за что отвечает его подчиненный Черненко. Ведь статьи-то проходят через отдел пропаганды, и заведующему этого отдела принадлежит решающее слово — публиковать их или нет. Точно так же, как именно он и никто другой отвечает за подбор кадров идеологических отделов.

Он точно выбирает момент для удара. Ведь знает, что в Москве недовольны прежним руководством молдавской партии. Двух секретарей: первого — Коваля и второго — Радула уже сняли. Стало быть, пора освобождаться и от третьего, рассудил Устиныч. Кого на его место? Конечно же, его самого, кого же еще? План этот, в котором все было рассчитано,

который был так прост в осуществлении, не удался. Он разочарован, но не обескуражен. Приходится отступить и ждать другого удобного момента. Он чутко прислушивается к тому, что происходит в центре. Как опытная гончая, он держит нос по ветру, чтобы заранее уловить приближение грядущих событий. Все усиливающийся ветер антисемитизма не оставляет сомнений в том, что грядет.

13 января 1953 года он мог прочитать в ’’Правде”: ’’Разоблачение шайки врачей-отравителей является ударом по международной еврейской сионистской организации”. 17 января ’’Труд” писал: ’’Монополисты США широко используют в своих грязных целях еврейские сионистские организации”. Черненко знает, что это не просто слова. Ему известно о расстреле деятелей еврейской культуры. Он достаточно сведущ в партийных делах, чтобы понять истинную причину нагнетания антисемитизма. Народу надо указать на козла отпущения, повинного во всех бедах, неудачах, голоде, провалах в экономике, угрозе войны, стоянии в очередях, жизни в трущобах, в том, что никак не наступает давно обещанное ’’счастливое будущее”. И не только это... Раздуваемое пламя ненависти к евреям должно отвлечь внимание от идущей полным ходом подготовки к грядущему террору.

Черненко доказывает, что он — воспитанник сталинской школы, один из тех, о ком выброшенный из Кремля Хрущев решился продиктовать на машитофон следующее: „...это продукт сталинской политики, значит, когда он (Сталин) внедрял всем, что мы окружены врагами, что в каждом, так сказать, человеке надо видеть, так сказать, неразоблаченного врага...”

Устиныч, которого сослуживцы между собой иногда называют Усины-чем, именно в этом духе и действует. Республиканские газеты печатают: „Глубокую ненависть вызывают в народе эти Каганы и Ярошевские, Гринштейны, Персисы, Капланы. ”

Будто обратились вспять стрелки часов и отступили на полстолетия. Будто вновь вернулся Кишинев во времена Паволакия Крушевана, и не ’’Советская Молдавия” продается в киосках, а сменивший название некогда издававшийся им антисемитский листок ’’Бессарабец”, требовавший от евреев ’’либо креститься, либо уезжать из России...”. Город вновь на пороге погрома, и Черненко знает, что на сей раз от него не спасет и принятие новой ’’партийной веры”.

После второго кишиневского погрома все то, что произошло здесь почти полвека назад, показалось бы невинной забавой. Тогда, как пишет историк С. Ольденбург, убитых было сорок девять, из них сорок пять — евреи. Кроме того, 424 еврея было ранено, 74 — тяжело. Разгрому подверглось 600 еврейских магазинов и 700 домов. Историк отмечает, что кишиневский погром потряс Россию и что правительство немедленно оказало помощь пострадавшим. Газеты были полны возмущения. Его высказывали органы печати всех направлений. „Человеческих жертв сотни, как после большого сражения, — писал „Киевлянин”, — а между тем и драки не было. Били смертным боем людей безоружных, ни в чем не повинных”. „Такого погрома, как кишиневский, не было еще в новейшей истории, и дай Бог, чтобы он не повторился никогда... Невежество, дикость всегда одинаковы, и злоба во все времена ужасна, ибо она будит в человеке зверя”, — негодовало „Новое время”. — „Самый факт остается гнусным и постыдным не только для среды, в нем участвовавшей, но и для тех, кто должен был предупредить и возможно скорее прекратить безобразие”, — „Русский вестник”. Но, пожалуй, лучше всего выразил отношение к происшедшему епископ Антоний Волынский, произнесший с амвона житомирского собора гневные слова: „Под видом ревности о вере они служили делу корыстолюбия. Они уподоблялись Иуде: тот целованием предавал Христа, омраченный сребролюбия недугом, а эти, прикрываясь именем Христа, избивали его сородников по плоти, чтобы ограбить их... Так поступают людоеды, готовые к убийствам, чтобы насытиться и обогатиться”.

Устиныч, если бы ознакомился с историей первого кишиневского погрома, наверное бы посмеялся над растерянностью тогдашнего губернатора фон Раабена, благодушного старика, который, узнав о том, что происходит в городе, заметался в растерянности. Черненко был уверен, что на сей раз никакой растерянности у власти не будет. Ведь это же она, власть, и будет руководить погромом. Не будет и возмущения в газетах. И вряд ли найдется второй епископ Антоний.

Черненко слово в слово следует сталинским указаниям. Под его руководством в республике создается атмосфера взаимной подозрительности, ненависти одних к другим. Как вспоминает Хрущев, это делалось для того, чтобы ’’призвать людей вот к такому подходу к окружающим людям, с которыми работаешь, это... ну, создать сумасшедший дом...”

Если бы в бытность свою в Кишиневе Черненко пришло в голову заглянуть в вышедший вскоре после погрома, повторение которого он готовил, словарь Брокгауза и Эфрона, то там он прочитал бы, что одной из приведших к погрому причин словарь называет ’’...злонамеренное подстрекательство подонков населения со стороны проникнутых расовой ненавистью элементов общества”. В современных условиях этому дали имя: ’’идеологический терроризм”. Именно этим и занимался Черненко в Молдавии. Вряд ли его смущало, что при этом он попадает в число духовных родственников тех, кото старый словарь назвал ’’подонками общества”.

Грядет второй кишиневский погром. Черненко к нему готов. Смерть

Сталина путает все карты. Рассчитывавшему на волне предстоящего террора подняться по лестнице власти Устинычу приходится опять вернуться к унылой прозе будней, тоскливой, как зубная боль, идеологической работе. Он занимается тем, чему лучшую характеристику дал человек, руководивший в то время идеологической работой: ’’...это был бездумный догматизм, во много раз усиленный культом личности...”. Так охарактеризовал эту работу Суслов тогда, когда говорить об этом стало модным. Сам он остался верным жрецом этого самого ’’бездумного догматизма”, служил ему, как и во времена Сталина, и всю свою жизнь пытался заставить верить в него всю страну.

Пройдут годы, и переехавший в Москву Черненко будет писать о необходимости ’’уметь находить живой язык в общении с массами”, о том, что надо избавляться от унылых скучных ораторов и стандартных речей. В этом нет ничего нового. Все это говорилось и его предшественниками. Ему это нужно как дымовая завеса, чтобы скрыть то, что всегда было основным в его работе, будь то в Красноярске, Пензе, Молдавии или Москве — идеологический террор. Он террорист идеологический, и это роднит

его с террористом-практиком Андроповым. Сфера деятельности у них была различной, а суть той же.

В марте 1953 года до Кремля было еще далеко. В Молдавии ему приходится задержаться еще на три года. Здесь его застают события, развернувшиеся на берегах Дуная. Венгерская революция, к подавлению которой столько сил приложил его предшественник, могла всколыхнуть и недавно было успокоившуюся Молдавию. Случись это, все надежды Черненко рухнули бы окончательно. Поэтому он с таким облегчением воспринял весть о советских танках на улицах Будапешта. Без них не могло быть и речи о сохранении империи. Без них и его будущее становилось сомнительным. Он был благодарен тем, кто послал танки и тем самым спас и империю, и его. Он не мог предполагать, что среди тех, кого он должен был благодарить за это, находится и человек, который в будущем станет его непримиримым врагом.