Заметим только, что Пушкин немало думал о вопросах веры, искал, сомневался, и за это одно отцы церкви уже готовы были покарать! Своею же поэзией он поднимал человека, открывал его красоту, расширял границы знания, свободы, то есть опять же сокрушал привычные, старинные идеи смирения и страха, столь важные для церкви.
Если уж искать главное пушкинское божество, то имя ему — поэзия!
Она была сильнее церкви, сильнее даже самого поэта.
Уйдя перед смертью от богоборческих кишиневских забав 1821 года, Пушкин, например, не властен истребить «Гавриилиаду» — собственный труд, успевший зажить своею жизнью — нелегкой, опасной, необратимой… В сложных странствиях, в подполье, в изгнании поэма жила, и если уж сам автор не смог ее «утопить в реке забвения», то духовным, жандармским властям это и вовсе было не по силам.
На этом собственно рассказ должен заканчиваться. Однако закончиться он может только новыми загадками.
Присутствуя однажды на научном заседании в Пушкинском доме, я услышала сенсационные для себя факты, споры.
Привожу их без изменений.
В 1951 году в Архиве города Москвы студенты-практиканты Московского историко-архивного института разбирали громадный архив дворянского рода Бахметевых. Работами руководил ныне покойный В. П. Гурьянов.
Среди разных бумаг вдруг находят листок со следующим текстом, без всякого обращения:
«Будучи вопрошаем Правительством, я не почитал себя обязанным признаться в шалости, столь же постыдной, как и преступной. Но теперь, вопрошаемый прямо от лица моего Государя, объявляю, что „Гаврилиада“ сочинена мною в 1817 году.
Повергая себя милосердию и великодушию царскому, есмь Вашего императорского величества верноподанный Александр Пушкин.
2 октября 1828.
С.-Петербург».
Практиканты пришли в необыкновенное возбуждение, они решили, что это пушкинский автограф. Действительно, почерк очень похожий. Экспертиза подтвердила, что бумага и чернила пушкинского времени. Могло и в самом деле показаться, что это автограф знаменитого, утерянного «письма к царю». Однако пушкинисты, казалось бы, развеяли все иллюзии. Их приговор гласил: «умелая подделка». Один из ученых язвительно заметил: «Это мы с вами можем написать „Гавриилиада“ через одно „и“, а уж Пушкин-то знал, как называется его поэма».
Кроме того, как уже отмечалось, в письме отсутствовало обращение, а письма к царю, конечно, начинались какими-то словами: «Ваше императорское величество», «Государь» или по-французски «Sir».
После того в Пушкинском доме положили документ в папку подделок и показывали студентам как образец ловкой мистификации. Правда, с самого начала некоторые специалисты задумались, зачем и кому понадобилось потратить столько сил и труда, чтобы изготовить эту фальшивку. Прежде всего надо было достать бумагу пушкинского времени: но это еще возможно, хоть и трудно. Куда хлопотнее и практически почти неосуществимо в наши дни изготовить тогдашние чернила. К тому же текст явно написан гусиным пером.
Работа могла быть произведена только в наше время, ибо в пушкинские времена просто не существовало таких данных, которые дали бы материал к написанию этого письма: так как только в 1906 году, после первой русской революции, открылись некоторые секретные бумаги III Отделения и было опубликовано дело о «Гавриилиаде», когда стала известна запись Пушкина от 2 октября 1828 года: «Письмо к Ц(арю)». И лишь в 1921 году последовало объяснение ученых, что эта строчка относится именно к допросам поэта по поводу его поэмы.
Абсурдность поступка человека, якобы сфабриковавшего этот документ, продолжала беспокоить пушкинистов, и вокруг найденного письма все время шла кропотливая, упорная работа. Истина восстанавливалась медленно и собиралась новыми крошечными находками. После долгих розысков удалось установить автора письма: им оказался некто А. Н. Бахметев, попечитель Московского университета и гофмейстер. Выяснилось, что он жил в одно время с Пушкиным: родился в 1798 году, а умер в 1861-м и был почитателем поэта. Важной подробностью его биографии была женитьба в 1829 году на дочери П. А. Толстого, то есть того самого сановника, который возглавлял расследование о «Гавриилиаде». Тут стали видны пути, позволившие Бахметеву снять копию с подлинника. Очевидно, царь вернул письмо Пушкина в комиссию, а Толстой, зная об интересе своего зятя к поэту, показал ему письмо…
Итак, круг замкнулся. Значит, в 1828 году Пушкин действительно признался Николаю в авторстве. Правда, признался не до конца: годом написания поэмы назвал 1817-й, ибо, во-первых, был тогда помоложе, а во-вторых, после этого уже был наказан за «афеизм»: не станут же его дважды наказывать за одно и то же.
Вот какое сообщение выслушала я на научном заседании. Оно вызвало волнение среди собравшихся. Позже была принесена папка с подделками и «письмо к царю» было переложено в другую с надписью «Dubia», что по-латыни значит «сомнение»: ведь нет полной гарантии, что Бахметев списал весь текст и без ошибок — пропустил одно «и» в заглавии, мог и еще ошибиться.
Рассказ закончен. Впрочем, нет. Вот нашли же копию письма к царю, и ученые задумались над происхождением сюжета пушкинской «прелестной шалости». А вот другой специалист решил отыскать следы кишиневского друга поэта Николая Алексеева, владевшего самой полной рукописью, и кто-то предлагает даже простукать стены старинного особняка, где, ему кажется, могут найтись спрятанные листы.
И кто знает, вдруг однажды, совершенно неожиданно, на стол ляжет листок с изящным почерком, и среди веселых адских бесов проступят строки:
«НАША РЕЛИГИЯ — ОСВОБОЖДЕНИЕ ЧЕЛОВЕКА»
Августовским днем 1826 года на улицах Москвы сотни тысяч людей: идет бесплатная раздача вина и яств; гремит пушечный салют; на огромном пространстве в Кремле и вокруг него — гвардия, двор, министры. Колокольный звон, всеобщий молебен.
Хотя столица давно в Петербурге, но коронация каждого императора обязательно происходит в Москве. Для нового же царя Николая I это не просто коронация: царь вступил на престол восемь месяцев назад — под гром других пушек, на Сенатской площади, а всего за несколько дней до приезда его в Москву в Петербурге были повешены пятеро декабристов. Поэтому многие понимают, что власть празднует не только начало своего царствования, но и нечто другое. «Никогда виселицы не имели такого торжества, — запишет позже один из очевидцев. — Николай понял важность победы».
Тот, кто написал много лет спустя только что приведенные строки, находился в толпе. Среди бессмысленно орущих пьяных обывателей, среди снующих солдат, монахов, шпионов юноша молчал и только разглядывал окружающих. В первый раз он видит теперь молодого царя и позже создаст его словесный портрет: «Николай красив той красотой, которая обдает холодом; убегающий назад лоб, челюсть, сильно выдвинутая вперед, выдавали человека с непреклонной волей и слабой мыслью, жестокого и чувственного… Но главное — глаза, без всякой теплоты, без всякого милосердия, зимние глаза».
Таким разглядел молодой человек молодого царя. Видел он и другую важнейшую персону на этом зловещем празднике: как москвич, видел не в первый раз, но никогда прежде не смотрел на этого известного человека с таким презрением: «Середь Кремля митрополит Филарет благодарил бога за убийства… Мальчиком четырнадцати лет, потерянным в толпе, я был на этом молебствии, и тут, перед алтарем, оскверненным кровавой молитвой, я клялся отомстить казненных и обрекал себя на борьбу с этим троном, с этим алтарем, с этими пушками».