Так впервые стали друг против друга юный Александр Герцен и старший его тридцатью годами митрополит Московский и Коломенский Филарет. В эти часы, на этой площади начался их поединок, который продлится почти полвека; поединок, в котором, конечно, участвовали не только они: на стороне одного — небольшой круг честнейших и смелых людей, на стороне другого — гвардия, трон, алтарь, пушки. На стороне молодого — его Россия, на стороне старшего — его бог и его царь. Силы как будто совершенно неравны; к тому же митрополит — человек способностей выдающихся и ума немалого.

Пути, которыми шли до того мальчик и преосвященный муж, были настолько не похожи, что, казалось, никак не могли пересечься, столкнуться — но вот свершилось! Когда пятимесячный Александр Герцен бессмысленно улыбался и махал ручкой на зарево гигантского московского пожара 1812 года и когда его отца допрашивал сам Наполеон, именно в этом году карьера тридцатилетнего Филарета резко пошла вверх.

Сыну дьякона из городка Коломны, Василию Дроздову нелегко было пробиться, и он, находясь уже на самых высоких должностях, не раз намекал, что сам, своими силами поднялся наверх: не то что какой-нибудь дворянский, аристократический отпрыск, за которым и его предки, и имения, и крепостные, и придворные связи — ничего этого у Василия Дроздова не было. Зато юный коломчанин с неслыханной энергией налегал на учение в семинарии, благодаря изумительной памяти помнил наизусть сотни священных текстов, легко и быстро овладевал новыми и древними языками, в скором времени прославился как искусный ритор, проповедник, философ. Прибавим к этому еще мощное честолюбие, и мы увидим, каков был молодой священник за несколько лет до того, как население Москвы пополнится Александром Ивановичем Герценом.

При таком даровании, однако, карьеру может сделать лишь тот, кто пострижется в монахи, откажется от спокойной должности попа, откажется от семьи, которую разрешено иметь «белому духовенству», но не дозволяется черному: только монах может рассчитывать на движение вверх по лестнице духовных рангов вплоть до митрополита.

И 26-летний Василий Дроздов расстается со своим старым именем, становится монахом Филаретом (тезкой другого честолюбца, за двести лет до того насильственно постриженного). Тут карьера пошла: вскоре молодой человек уже профессор философии, а в 1812-м, военном, году попадает на очень важный перспективный пост — ректора Санктпетербургской духовной академии…

Проходят годы. Дитя, затем юноша Александр Герцен открывает первые книжки, в его руках — сочинения молодого Пушкина, в «затертых тетрадках» прочтены запретные стихи Рылеева. Вместе с шиллеровскими героями он мечтает о свободе, о победе возвышенных чувств. Но этих чувств как будто не чужд и ректор Санктпетербургской духовной академии: вместе с Державиным он присутствует на том знаменитом лицейском экзамене, где 15-летний Пушкин читает свои «Воспоминания в Царском Селе». Филарет немало говорит о просвещении народа, и хотя, конечно, главным проводником этого просвещения видит церковь, но все же старается увеличить число знающих, толковых священников, которые имели бы влияние на свою паству. Поскольку же священные книги печатаются на малопонятном старославянском языке, Филарет охотно включается в дело их перевода на русский; в общем старается как-то обновить, усовершенствовать духовные ведомства. Задача вполне как будто бы «благопристойная», ничего противоправительственного здесь нет, но даже это вызывает подозрения Аракчеева и ему подобных. Любое просвещение народа кажется опасным. Некоторые, наиболее мрачные и реакционные из придворных деятелей поговаривают, что уж слишком умен духовный наставник и «мудрствует» там, где надо слепо подчиняться.

Тупая власть бьет по своим, и даже честолюбивый Филарет, уже давно принадлежавший к верхам, переживает известные «горести от ума», некоторые его духовные сочинения осуждены и запрещены…

Вскоре, однако, выясняется, что самодержавная власть уже не может обойтись без такого опытного, умного духовного соучастника. Поэтому наступает день, и он становится митрополитом Московским. Со времени Петра I, когда был упразднен сан патриарха, главными фигурами российской церкви стали несколько митрополитов, но — рядом с Петербургским и Киевским — Московскому по старинке всегда отдавались особые почести, он как бы считался «первым среди равных».

Сбылась мечта сына коломенского дьячка: в сорок с небольшим лет, полный сил и энергии, Филарет фактически главное лицо в русской церкви и, как видно, не сразу привыкает к этому. Ум, хитрость, дар слова — все это иногда (как прежде!) еще толкает к несколько необычным, порою довольно рискованным словам и поступкам. Например, случается, говорит в проповедях, что человек не может быть законно орудием другого человека, что между людьми может быть только обмен услуг («и это, — заметит Герцен, — говорил он в государстве, где половина населения — рабы!»).

Однако власть, неуемная жажда власти, огромные, можно сказать министерские, права, возможность многих карать или миловать — все это быстро охлаждает своенравные порывы и постепенно приближает святителя к манере и повадкам своего хозяина, Николая I. Митрополит, правда, редко упускает случай подчеркнуть глупость и ничтожество большинства своих подчиненных и делает это с обычным ядовитым остроумием, — но притом кому же, как не ему, командовать молебствием во время коронации и «благодарить бога за убийства»! И если бы он мог заметить в толпе тот взгляд, которым смотрит на него один из юных представителей его московской паствы, Александр Герцен! Но Филарету не до таких мелочей — ведь рядом с ним двор и царская фамилия.

И еще пройдут годы. Александр Герцен и его новый друг Николай Огарев поклянутся на Воробьевых горах, и хорошо, что митрополит Московский и Коломенский не слышит этой клятвы! Юноши поступят в Московский университет, закончат его и поведут себя вольно, весело, — а царская тень все шире ложится на их пути, и вот-вот грянет гром! Все крепче и свирепее николаевские заморозки, и даже прославленный митрополит не сразу к ним привыкает.

Две истории разыгрываются у многих на глазах, о них везде говорят, и даже молодым дерзким юнцам, уже почти не верящим, не имеющим склонности ни к Филарету, ни к знаменитым Филаретовым проповедям (собирающим сотни, тысячи людей), даже им приходятся по сердцу некоторые словечки и выходки главного духовного лица Москвы.

Одна история связана с известным доктором Федором Петровичем Гаазом, который был защитником многих убогих и несчастных, но особенно старался помочь тем, кого отправляли по «Владимирке» в сибирскую каторгу и ссылку. Все свои средства он отдавал нуждавшимся, требовал облегчения цепей и однажды, как рассказывали, прошел сам вместе с осужденными целый этап в кандалах, после чего для ссыльных были сделаны некоторые облегчения. Беседуя с приговоренными, добрый Гааз часто убеждался в их невиновности и тогда «беспокоил начальство». Почти полторы сотни просьб о прощении или облегчении участи простых людей подал Гааз в Московский тюремный комитет, председателем которого был митрополит. В конце концов Филарету все это порядком надоело, и он ответил Гаазу: «Вы все говорите, Федор Петрович, о невинно осужденных… Таких нет! Если человек подвергнут каре — значит, есть за ним вина».

Мысль митрополита — обычная для всех правителей: кто виноват перед властью, тот виноват перед богом.

Однако Гааз ответил: «Да Вы о Христе забыли, владыка».

Действительно, Иисус Христос был осужден «законной властью» и распят.

«Все смутились и замерли на месте, — вспоминает очевидец, — таких вещей Филарету никогда еще и никто не дерзал говорить». Митрополит, однако, нашел достойный для себя выход из неприятного положения (тем более что все происходило при свидетелях!). Он помолчал и поблагодарил доктора:

— Нет, Федор Петрович, когда я произносил мои поспешные слова, не я о Христе позабыл — Христос меня позабыл!

Уж не поэтому ли в одной из своих проповедей, обращенной к колодникам в пересыльной тюрьме, Филарет говорил, что они, наказанные, уже покончили со своим прошлым и им предстоит новая жизнь, а между другими есть еще большие преступники, — и уж в Петербург шел донос, что глава московской церкви оскорбил начальство…