Она не слышала раньше этой песни, её удивило то, что каждое слово словно хранилось до сих пор где-то в подкорке, а теперь с готовностью прыгало на язык — да и мелодия оказалась непонятно почему знакомой.
А уж смысл… у неё тоже "прямо по ходу — рай". Осталась самая малость: отработать нажитые грехи.
— А говорили, что не знаете его песен! — лукаво косился из-под чёлки Олег.
— Я не знала, что это его песня! — быстро нашлась Вика. — А так у нас её часто пели, вот я и запомнила, даже не зная, чьё…
— А у вас — это где? — с готовностью подхватил Олег, и всё лицо его озарила такая искренняя, детская надежда на то, что вот сейчас роковая черногривая красотка раскроет карты и расскажет о себе хоть что-то.
— У нас, — внутри Вики что-то угасло, она опустила голову и повторила, разглядывая собственные ногти:
— У нас, это… далеко.
Таким же детским, как надежда, оказалось и разочарование Олега.
Поддавшись внезапному порыву, Вика обняла его и прошептала на ухо:
— Прости, я не могу тебе рассказать всё, как есть, да ты и не поверишь, если всё расскажу, но прости, прости меня, пожалуйста!
Отстраняя ошеломлённого мужчину, она мягко потянула на себя гитару:
— Дай. Ты мне спел, теперь моя очередь.
Вика примерилась к инструменту. У неё-то на пальцах раньше были "гитарные мозольки", а руки Ариадны Токмаковой сразу же заныли от жестоких поцелуев струн.
— Моя песня, конечно, не такая… метафоричная, — предупредила Ермолаева. — Не такая… глубокая. Но мне она нравится.
Сначала Вика ощутила на себе обжигающий взгляд Веры, и только потом сообразила: песню "Про ветер" написала Светка.
Исполнялась эта песня сугубо в тесной компании институтских подружек, и нигде более.
Ариадне Токмаковой не полагалось знать её. Но…
Останавливаться было поздно, и Вика мужественно продолжала петь:
Олег слушал с озадаченным выражением.
Вера, судя по застывшему взгляду, впала в ступор. "Ариадна" пела глубоким, бархатным голосом, и изо всех сил старалась не плакать.
Слёзы, предательницы, не слушались.
Нет, ну что такого, в конце-то концов, Вика же предупреждала — ментальный контакт, и всё такое прочее. Раз "Ариадна" знала про желание Веры усыновить ребёнка, почему бы ей не узнать и "сокровенную песню"? Тем более, что в ней, в этой песне, такого особенного? Ну, подумаешь, глупая девчонка влюбилась в ветер и страдает теперь…
На последнем переборе "Ариадна" всё-таки умудрилась так удачно взять большое баррэ, что порезала указательный палец.
Какое-то время заняли переполох и суматоха вокруг глубокого пореза — благодаря им слёзы "Ариадны" списали на боль.
Кажется.
Когда все успокоились, Олег устроил "концерт по заявкам".
Вика, помимо воли, увлекалась и начинала подпевать. Оказалось, она каким-то неведомым образом знает наизусть все песни! Олег всё более многозначительно косился на неё, и ей даже чудилось временами, что эти взгляды, словно случайные, будто бы ненарочные, вызывают сладкую дрожь где-то под ложечкой.
А может, и не чудилось…
Указав глазами на Сашу с Верой, Олег кивком позвал в коридор, и Вика пошла.
За окнами поезда вечерело. Поля сменялись лесами, леса — полями, солнце плыло над самым горизонтом, высвечивая каждую пылинку на стекле.
Олег долго молчал. Вика тоже.
Сладкая дрожь становилась всё сильнее. Растекалась по всему телу.
"Я что, влюбилась, что ли?!" — недоумённо выспрашивала у себя самой Ермолаева.
Загорелое, бронзовое под вечерним солнцем лицо Олега так и притягивало взгляд. В голове вспыхивали безумные, бессвязные мысли, образы.
Биомуляж — это тело, тоже тело, живое, человеческое.
Женское.
Олег — мужчина, живой мужчина, красивый мужчина.
Рассказать ему всё!
Соблазнить его. Прямо здесь, в коридоре.
Женское тело, ведь ощущает же Вика его, как своё.
Грех… Светлый ничего не говорил о том, что это будет грешно.
У живого тела живые потребности.
Нет, в тамбуре.
Соблазнить…
Когда рука Олега легла на плечо Вики, она содрогнулась и в испуге отпрянула.
А волна жара обдала всё тело и сжалась в пульсирующий ком внизу живота…
— Ариадна… это ведь не настоящее ваше имя? — тихо спросил Олег.
И она вздохнула:
— Да, не настоящее.
— Это будет слишком… неприлично, если я спрошу, какое настоящее?
"Та-дах-та-дах", — отстучали колёса.
— Какая разница, — согласилась с ними Вика, а дальше слова полились сами собой, как по наитию:
— Я при смерти, я точно знаю, что мне осталось жить два или три дня… надеюсь, что три, потому что я должна успеть довезти Веру до Ухтомска, я… — слова "я уже умерла" так и не родились, вместо них появились на свет:
— Я перед смертью стала слышать тех, кто умер, не всегда, но иногда, и некоторых очень отчётливо. Я вошла в контакт с лучшей подругой Веры, от неё узнала, что Вера хочет усыновить ребёнка… а до этого я… говорила с матерью одного мальчика, Алёши, он в ухтомском детдоме сейчас, и его хотят продать в Америку, на органы…
Олег молчал.
Вика тоже.
Потом тихо спросила:
— Ты мне не веришь?
Он пожал плечами.
— Не веришь. Я сама себе не верю, но…
Договорить Олег не дал. Его тёплые, мягкие губы взялись рассказывать совсем другую историю…
…и она нравилась Вике куда больше.
— Аяз Вахитович, — повторял над ухом смутно знакомый женский голос. — Аяз, Аяз, имя — Аяз, Вахитович — отчество, Вахит Аязович… тьфу!
Серёга неохотно всплывал из пучин сна.
Там, во сне, он такое вытворял с этой Алекс! Наяву-то пришлось играть роль верного сорокапятилетнего мужа при такой же сорокапятилетней (и пофиг, что выглядит гораздо моложе) Вирджинии Миллер, но во сне!.. О, там он вообще даже не был одышливым Элмером, а был собой, тридцатилетним Серёгой Лавровым, и — ого! Ого-го чего мог, да!
— Аяз, Аяз, Аяз… — твердила упорная баба. — Вахитович. Аяз — Вахитович. Аяз — Вахитович. Аяз — Аязович… тьфу.
Уже почти пробудившееся тело более не ощущало нежных прикосновений красавицы Фрост, наяву стопроцентно оправдывавшей фамилию. Как приморозил кто! Ни единой реакции на заигрывания!
Но какая же она красивая… не смотреть бы на неё, а потрогать бы её, обеими руками и как следует! И не только руками… и, желательно, без одежды…
— Аяз — Вахитович, Аяз — Вахитович! — уже на повышенных тонах втолковывала себе… ёлки. Да это же Вирджиния Миллер, в девичестве Артур Кривошапкин.