Штыкъ не выходитъ. Заглядываютъ подъ лавку. Онъ лежитъ головой въ лапки и не шевелится, защуривъ глаза. Его вытягиваютъ за лапки, но онъ огрызается. Зачерпываютъ сапогомъ и тащутъ. Тянутся къ печкѣ головы, смотрятъ. Рыбкинъ сидитъ на корточкахъ передъ печкой со своей черной книжкой и помахиваетъ карандашикомъ. Штыка придарживаютъ между ногами, чтобы не убѣжалъ.

– Вотъ стихи… гм… – краснѣя, говоритъ Рыбкинъ:

Ѣдетъ съ нами въ ротѣ Штыкъ,

Къ нашей ротѣ онъ привыкъ,

Никакихъ командъ не знаетъ,

Кого хочетъ – всѣхъ облаетъ.

Будетъ нѣмцу отъ него,

Ну, а больше ничего!

Стихи очень понравились, просятъ прочитать еще разъ, и еще. Печенкинъ, который ночью призывалъ Паньку, проситъ списать.

– Въ письмѣ пошлю… – говоритъ онъ. – У насъ есть стихи написанные.

Штыка тискаютъ по рукамъ. Рыбкинъ очень доволенъ успѣхомъ и говоритъ:

– Ужо еще сочиню, какъ Штыкъ въ атаку пойдетъ. А вотъ у насъ котъ въ молочной былъ, въ сметану провалился… а самъ черный! Вотъ было! Пять пудовъ сметаны изгадилъ!

– Выбросили?!

– Да, выбросили! Въ другой магазинъ отправили. А котъ всего себя облизалъ, опять сталъ черный! Во!

И лѣзетъ наверхъ. Нечего дѣлать. Гляди въ окно – считай версты.

Вотъ и узловая. Заводы, трубы, трубы. Шумно на вокзалѣ. Обѣдъ эшелону на питательномъ пунктѣ. Строятся на перекличку. Идутъ по-двое. Ждановъ, теперь блѣдный, опять докладывается отдѣленному. А время идетъ. Все знакомое. Все. Всѣ трубы, всѣ чахлыя березки, и черный снѣгъ на крышахъ, грязный, знакомый снѣгъ. И тропка на той сторонѣ, къ водонапорной башнѣ, къ лѣску, черезъ переѣздъ.

– Ждановъ, къ ротному!

Съ мурашками въ пальцахъ, Ждановъ бѣжитъ, стараясь шагать. Прапорщикъ Королевъ стоитъ съ книжечкой, возлѣ него фельдфебель и Курочкинъ.

– Родина здѣсь твоя? – говоритъ прапорщиткъ строго, а молодое лицо не строгое. – Это вѣрно? – и глядитъ на фельдфебеля.

– Такъ точно, ваше благородiе… съ версту!

– Гм… – и глядитъ въ книгу, которую показываетъ фельдфебель. Глядитъ и на Жданова, а тотъ, не отрываясь, глядитъ прапорщику въ глаза, и ничего не прочесть на мертвомъ его лицѣ. – по закону я не могу отпустить на походѣ… не имѣю права…

Ждановъ глядитъ все такъ же, не моргая. Только дрожитъ у уголка рта, бьется жилка. Но прапорщикъ что-то видитъ въ его глазахъ, кусаетъ усикъ и говоритъ, хмурясь:

– Вотъ что… Я тебя отпускаю на честное слово. Понимаешь, на честное слово!

– Такъ точно, ваше благородiе! – кричитъ Ждановъ такъ, что у самого звенитъ въ ухѣ.

– Сейчасъ… – смотритъ прапорщикъ на часы въ ремешкѣ, у кисти, – двѣнадцать. Къ тремъ долженъ быть! Понялъ? Къ тремъ!

– Такъ точно, ваше благородiе! – кричитъ Ждановъ на весь вокзалъ.

– Опоздаешь – подъ судъ попадешь! Маршъ!

Ждановъ сшибаетъ съ ногъ подвернувшагося солдата, бѣжитъ доложиться по командѣ.

Курочкинъ куда-то пропалъ, а время бѣжитъ. Вотъ онъ, взводный! Взводный даетъ записку и глядитъ въ спину бѣгущему черезъ рельсы Жданову. Эхъ, далеко Москва!

Ждановъ бѣжитъ по рельсамъ, прямо на паровозъ, который кричитъ на него.

Перемахиваетъ канаву, скатывается съ откоса, къ тропкѣ. Глядитъ на солнце: невысоко надъ рощей березовой, но, вѣдь, зима. Эхъ, часовъ нѣтъ! Вотъ и мостикъ черезъ Черпейку, такъ и не починили перилъ. А вотъ и дорога, въ кустахъ. Встрѣчная баба шарахается и долго глядитъ назадъ, пока не скрывается солдатъ за поворотомъ. Но Ждановъ ея не видитъ. Тутъ сейчасъ верстовой столбикъ и дорога на графскiй садъ. Вотъ и столбикъ, а вонъ и поля Настасьина, а вонъ и само Настасьино, съ синей церковью. Ждановъ бѣжитъ наперекоски, проваливается по поясъ въ канаву, подъ мосточкомъ, у болотца. А вотъ и настасьинская околица. Онъ бѣжитъ, не слышитъ, что кричитъ ему выбѣжавшая изъ третьяго дома баба въ одномъ платочкѣ и съ вѣникомъ. Летятъ на него отъ крылецъ собаки, но онъ и на собакъ не глядитъ. А вотъ и лавочка противъ церкви, у лавочки взъерошенная лошаденка лижетъ столбикъ. Черная большая собака клубкомъ катится подъ ноги, лавочникова собака, Кусай, – не признала. Попадается на выѣздѣ у каменнаго училища сторожъ Парменъ, тащитъ ведро съ водой.

– Парменъ! – кричитъ Ждановъ, махая сѣрой папахой, и не можетъ не остановиться. – Домой бѣжу… на войну ѣдемъ… отпустили…

Больше онъ не можетъ сказать. Глядитъ на Пармена, выпучивъ глаза, и бьетъ себя по лицу шапкой. Парменъ училищный сторожъ, ставитъ ведерко.

– Степанъ… да какъ ты?!

– Съ машины… остановка намъ… три часа… Кланяйся Аннѣ Николаевнѣ…

Это учительница. Господи, какъ все тутъ… все по-старому, тихо… Галки сидятъ на пряслѣ.

– Коли! – кричитъ Ждановъ, перемахивая черезъ канаву, падаетъ въ снѣгъ лицомъ и выкидывается, какъ пружинный.

Наперекоски, къ ближней тропкѣ, березнякомъ, гдѣ ходятъ лѣтомъ въ Настасьино. И нѣтъ тропки… А дорогой длиннѣй на цѣлую версту, еще три версты будетъ, если дорогой. А снѣгъ глубокiй, ноги проваливаются сапоги скользятъ на пенькахъ. Нѣтъ, вотъ она, тропка-то, есть, вышла въ другое мѣсто: надо было лѣвѣй, съ края брать, а побѣжалъ отъ училища, по канавѣ. Теперь хорошо. Шумятъ по плечамъ мерзлыя березки, осинки, трещитъ подвернувшаяся можжуха, хлещетъ въ лицо. Вотъ и Чолкна, зеленый ледъ, и ольшанникъ по берегамъ. Бродъ, гдѣ въ ночномъ стояли. Луга. Вотъ она, Скворча, все тамъ… на горкѣ. Половина на горкѣ, а половина за горкой. Ѣдетъ мужикъ въ лубяныхъ санкахъ. Нашъ? Нѣтъ, изъ Кошовкина, старостинъ, кривой. Ждановъ машетъ папахой, не останавливается, – мимо. Мужикъ дергаетъ лошадь и смотритъ, – чего такое? И поѣдетъ, и будетъ разсказывать, какъ встрѣлся сумасшедшiй солдатъ.

Опять Чолкна, – петлю дала, – вмерзли въ нее мостки. Стоятъ двѣ бабы у проруби, кричатъ что-то, а Ждановъ только помахиваетъ папахой. Ужѣ нѣтъ мочи, сердце колотитъ у самаго горла; все смолкло, и пропалъ голосъ. Не видитъ лица, а лицо, какъ говядина съ синькой. Бѣжитъ задами. Вотъ она, Скворча-то, а то какъ далеко была! А вѣдь вотъ она.

Вотъ и Миронинъ дворъ, и Скобковыхъ, и Кривоноса, и погорѣвшая передъ Пасхой, въ черныхъ стѣнахъ, все еще не укрытая избушка Сидоровны. И рябины наши. Вотъ онѣ, наши рябины!..

Вотъ и рига, – покрыли новой соломой, – вотъ она, рига-то! Недавно на ней спали, на Пасхѣ въ городки били. Снѣга-то что!

Ждановъ стучитъ кулакомъ въ дверь сѣнцевъ, и такъ же громко стучитъ у самаго горла, бьетъ кровь. Знакомо скрипитъ старая дверь въ избѣ, спѣшатъ мягкiя ноги, въ валенкахъ.

– Я, мамаша… Степанъ… я!! – невнятно бормочетъ Ждановъ. – Отпирай…

Все гремитъ засовъ, все гремитъ, долго гремитъ. „Не видала такимъ“, – думаетъ Ждановъ, – „видала, карточку получили“.. И слышитъ за дверью знакомое, какъ испуганная молитва:

– Матушки… сейчасъ…

– Степушка! – кричитъ изъ-за двери мать, роняетъ засовъ, пугаетъ курицу.

– Вотъ и я! – придушенно говоритъ Ждановъ, высокiй отъ намерзшаго къ каблукамъ снѣга. – На три часа пустили… съ машины… на войну ѣдемъ…

Мать держитъ его горячую, мокрую руку, – взяла и держитъ. Моргаетъ на побѣлѣвшемъ лицѣ, бормочетъ что-то невнятное.

– Машина… куда жъ это? Пойдемъ въ избу… посиди… погляди…

Топчется въ сѣнцахъ, дрожитъ вся, не находитъ двери въ избу, а дверь открыта. Въ избѣ очень свѣтло отъ снѣга. Тогда было темно отъ деревьевъ, а теперь свѣтло – зима.

Она плачетъ, оправляя выцвѣтшiй, желтый платокъ, беззвучно текутъ слезы, а руки ощупываютъ солдаткое суконце; спрашивающiе и ласкающiе испуганные глаза оглядываютъ и обласкиваютъ, прилипая и къ желтому поясу, и къ красному вздувшемуся лицу, и ко всему, что въ немъ видитъ. Она садится на лавку, рядомъ, и не знаетъ, о чемъ говорить, что же теперь… Онъ глядитъ на нее, не замѣчая мокрыхъ морщинъ, видитъ мать, которую зналъ и знаетъ всегда одной и похожей, всегда той же. Смотритъ на кошку, на ухватъ у печки, на медвѣдя подъ деревомъ и крестьянина въ шапкѣ гречневикомъ.