– Отецъ-то уѣхалъ… вотъ-вотъ воротится… ахъ-ты, горе-то какое! Въ казенный лѣсъ еще заметно выѣхалъ, за хворостомъ… Хворостъ намъ теперь отдали, хворостъ… сколько хочешь…

– Да вѣдь письмо вамъ отправилъ, что, можетъ, мимо проѣдемъ… когда еще!

– Да письма-то изъ волости носятъ… по воскресеньямъ… Завтра принесутъ… Горе-то… Дунька на фабрикѣ…

Она беретъ его порывисто за плечи и прижимаетъ къ его взмокшей отъ поту груди голову.

Молчитъ – и вдругъ начинаетъ всхлипывать и хрипѣть.

– Ну, это ты… не надо, – говоритъ Ждановъ, усилiемъ воли собирая губы, и самъ начинаетъ хрипѣть. – Не надо, мамаша… Сколько часовъ-то?..

Смотритъ на ходики, надъ медвѣдемъ. Безъ четверти часъ только. А вѣрны? Вѣрны, по гудку становятъ. Еще больше часу, еще много.

Она принимается ставить самоваръ; спотыкаясь на валенкѣ, ломаетъ лучину, выгребаетъ изъ печки. А тамъ и углей-то нѣтъ – хворостъ. Она отбираетъ для него яички – десятокъ, еще десятокъ. Она опять жалуется, что не написалъ, а то бы напекла ватрушекъ-лепешечекъ. Она задаетъ ему незначущiе вопросы, все повторяется и спѣшитъ.

– За хворостомъ поѣхалъ, за хворостомъ… А Дуняшка на фабрикѣ…

Ужъ и сосѣди сбираются, ужъ и полно. Теперь не дадутъ посидѣть съ глазу-на-глазъ, въ тишинѣ, – поглядѣть. Они спрашиваютъ про своихъ. Но онъ мало знаетъ. Двоихъ ставили въ послѣднiй наборъ – малолюдна Скворча. Замковъ? Замковъ въ другомъ эшелонѣ пойдетъ, попозже. А ходики идутъ да идутъ. Сидятъ рядомъ, Ждановъ и мать, скинувшая платокъ и будто помолодѣвшая. И видитъ Ждановъ, что надъ ухомъ у ней плѣшинка, бѣлое пятнышко. Если бы они были одни, онъ поцѣловалъ бы ее въ это бѣлое пятнышко.

Пьетъ чай одинъ Ждановъ, а сосѣди смотрятъ. И Сидоровна, и рыжiй Андронъ, и сосѣдка Марья, и Степанида, и Степаниды четыре дѣвчонки. А Ждановъ показываетъ папаху, хорошiй желтый ремень. Щупаютъ зеленое суконце. Хорошее суконце, ничего. И кормятъ ничего? Воюютъ-то все, все воюются!

– Теперь скоро, – говоритъ Ждановъ. – Войсковъ много идетъ. Насъ тыща человѣкъ ѣдетъ.

Собачка съ нами ѣдетъ, въ городѣ подобрали, Штыкъ называется… Взводный нашъ Курочкинъ замѣчательный, душа-человѣкъ. Ему все чтобы въ Москву – хотѣлось, а поѣздъ сюда послали…

– Счастье тебѣ такое… – говоритъ басомъ Андронъ. – Господь далъ, свидѣлись. Миколая вотъ нѣту… какъ жалѣть-то будетъ!

Смотрятъ въ окно.

– Угораздило его, дуролома, ѣхать! – говоритъ мать и начинаетъ вытаскивать изъ самовара яички.

Говорятъ о нѣмцахъ, о графскомъ лѣсѣ, гдѣ нѣмца видали, о фабрикѣ говорятъ, обо всемъ.

И никто не догадается уйти, оставить однихъ. А ходики уже подошли къ двумъ.

– Пора, мамаша… – съ подбирающейся оторопью говоритъ Ждановъ. – Погоню на почтовыхъ, ждутъ меня всѣ…

И всѣ цѣлуются, всѣ. Тянутся цѣловаться дѣвчонки. Начинается плачь. У Жданова сводитъ губы, когда онъ подтягиваетъ потуже поясъ и проситъ Андрона заправить подъ хлястикъ.

– Въ мѣрку вогналъ! – говоритъ Андронъ, оглядывая спину.

– Годи, одѣнусь… пробѣгусь съ тобой, – говоритъ мать, уже ничего не видя.

– Ладно. А я у двора похожу.

Ждановъ выходитъ въ сѣнцы, гдѣ розовато отъ солнца черезъ щели. Стоитъ въ углу тихая кадушка. Пѣтухъ уже засѣлъ на нашестъ, въ уголку двора; куры вытягиваютъ къ нему головы, хотятъ прыгать. Задомъ смотритъ корова. Солома въ розовомъ инеѣ отъ свѣта.

Ждановъ выходитъ на улицу, оглядываетъ рябину,

Съ оставшимися на маковкѣ почернѣвшими кистями. Хлопаетъ по ней – мерзлыя.

Обходитъ вокругъ двора, видитъ засыпанное снѣгомъ колесо у стѣнки, старое колесо.

Сломалось съ годъ тому, подъ сѣномъ, на мостикѣ. Вонъ тамъ. И видитъ бурый лѣсокъ и невидную теперь Чолкну. Рига, прощай! Прощайте, ветлы… Сколько снѣгу-то навалило, – поскидалъ бы теперь. И тутъ не прочищено, а то какъ стѣны, бывало…

Смотритъ на него изба изъ-подъ бѣлой шапки слѣпой стѣной, съ чернымъ оконцемъ сѣнцевъ, откуда, бывало, выскакивала кошка. На улицѣ дѣвчонка сосетъ палецъ и смотритъ боязливо однимъ глазкомъ изъ-за навороченнаго платка. Поджимаются на ветлѣ галки. Ѣдетъ возъ съ хворостомъ. Нѣтъ, не отецъ. Ну, что же дѣлать, не пришлось повидаться.

– Маменька… поскорѣй!

Ихъ провожаютъ той же дорогой, тропкой, къ Настасьину. Прощаются, и теперь только они одни. Ждановъ бѣжитъ, боится; мать за нимъ, въ полушубкѣ похожемъ по цвѣту на ржаной хлѣбъ. На ней тотъ же платокъ, въ красно-зеленую клѣтку, какъ на давешнихъ бабахъ. Она дышитъ съ хрипомъ, а бѣжитъ и бѣжитъ, похрустываетъ. Такъ они бѣгутъ и не говорятъ. Словно наобгонки. Мать не видитъ дороги; видитъ только, какъ откидываются отъ снѣга широкiе черные каблуки.

– Степушка… мочи нѣтъ… – хрипитъ мать и схватывается у горла. Начинаетъ откутываться.

Пробѣжали больше версты. Ждановъ останавливается, смотритъ. Снѣгъ рѣжетъ глаза, и весь онъ теперь красный, въ зеленыхъ пятнахъ, – отъ солнца. Оно уже совсѣмъ на землѣ, скоро зайдетъ за „Графское“, гдѣ пруды.

– Ну, маменька… надо.

Они одни, никто ихъ не видитъ. Кустикъ видитъ, если только онъ можетъ видѣть. Солнце видитъ, красное какъ клюква, но и оно хоронится за бугромъ. Снѣгъ похрустываетъ, отзывается, – слышитъ.

Зашло солнце. Бѣжитъ Ждановъ опять лѣскомъ, давно перемахнулъ вторую петлю Чолкны. Вотъ и Настасьино; улетѣли галки съ прясла. Мимо всего. Вонъ и трубы, черныя тучи въ небѣ.

– Такъ что явился, господинъ отдѣленный!

Уже темнѣетъ. Въ вагонѣ душно.

– Повидалъ? – спрашиваетъ Рыбкинъ.

– Повидалъ.

– А у насъ Штыкъ убёгъ… выскочилъ, чортъ! – говоритъ разстроеннный Рыбкинъ и ложится наверхъ. Ложится и Ждановъ. Молчитъ два часа, пока не уходитъ поѣздъ.

Горятъ огни на путяхъ, красные и зеленые. Поѣздъ давно ушелъ. На станцiи тихо. Мутно горятъ фонари. И бѣгаетъ въ полутьмѣ, постукивая по асфальту ноготками, потерявшiйся Штыкъ. Смотритъ, не понимая, на огни, тычется носомъ въ рельсы, вскакиваетъ снова на дебаркадеръ и нюхаетъ воздухъ, подымая лапку. Ему страшно въ невѣдомомъ. Онъ бѣжитъ къ двери и пробуетъ отворить лапкой – это онъ тоже умѣетъ дѣлать. Но дверь тяжелая, и никто не выходитъ. Такъ онъ ждетъ долго-долго и подрагиваетъ отъ холода.

1915 г.