«На следующий день утром меня разыскал коллега Рубенс и рассказал мне, что после заседания, глубокой ночью, он сравнил мою формулу с данными своих измерений и всюду нашел радующее согласие», — так писал позднее Планк.

Проблема была частная, но глубокая. Планк — тихий, педантичный, строгий, очень немецкий ученый — работал над решением трудной задачи много лет. Успех пришел к нему тогда, когда он отважился на гипотезу, о которой никто не посмел бы сказать, что она была «тиха и педантична». Уже более полувека ее называют дерзкой, революционной, великой гипотезой. И это легко понять: он взглянул на излучение новыми глазами, он различил в нем черты, до него никем не замеченные, — черты вещества!

Он высказал мысль, что энергия излучается и поглощается отдельными порциями. «Сколько» по-латыни — «квантум». Планк назвал эти порции квантами, не подозревая, что еще при его жизни возникнут и разрастутся многочисленные ветви современной физики, в названии которых будет неизменно присутствовать придуманное им для решения одной — только одной! — задачи коротенькое и очень простое по происхождению слово. Квантовая механика, квантовая статистика, квантовая электродинамика… Появилось существительное «квантование», глагол «квантовать», причастие «квантованный»… Пожалуй, ни один писатель не удостаивался чести быть изобретателем так быстро и так прочно укоренившегося слова. И какого слова — знаменующего целую эпоху в мышлении исследователей природы!

Вещество прерывисто, зернисто. Это кажется очевидной истиной. Но энергия — как может быть прерывистой или зернистой она? А гипотеза Планка как раз это и утверждала. Его кванты были как бы атомами — в подлинном смысле неделимыми порциями — энергии излучения. Порции меньшей, чем квант, или равной миллиону квантов с осьмушкой тело не может ни излучить, ни поглотить. Кванты не дробятся!

Эта мысль была так неожиданна, что сам Планк сначала смотрел на нее только как на рабочую гипотезу: иначе правильная формула не получалась. Специалисты по тепловому излучению не принимали эту идею всерьез, а физики других специальностей несколько лет не обращали на нее никакого внимания.

Об этом вспоминает известный теоретик Макс Борн: он не слышал в ту пору о квантах ни в Геттингенском, ни в Кембриджском университетах — двух передовых научных центрах тогдашней Европы. Зато он, наверное, мог бы услышать о них в Москве, в старых университетских корпусах на Моховой: там работали два выдающихся физика — Б. Голицын и Н. Михельсон — прямые предшественники Планка, у которых его идея не могла не встретить сочувствия. Но дело это уже давнее, и гадать сегодня о возможном и неслучившемся бесполезно.

Так или иначе, первый год нашего века стал годом рождения «квантовой эры» в естествознании. И здесь нельзя не рассказать, как история физики подшутила над учителем Макса Планка — профессором Мюнхенского университета Филиппом Жолли.

Этот ученый, в свое время довольно популярный, принадлежал к разряду тех ограниченных людей без воображения, которые в любую эпоху склонны думать, что «все главное сделано до нас», что настоящее всегда беднее прошлого, а будущее ничего особенного не обещает. Таким людям всегда казалось и кажется, что человечество уже не ждут впереди истинно великие открытия, что основные законы природы уже установлены и дело только за тем, чтобы уточнять детали и дорисовывать подробности в физической картине мира. Такие люди пророчат детям лишь один удел — исправно и покорно следовать дорогой отцов.

Макс Планк запомнил тот день, когда он, совсем еще юноша, пришел к семидесятилетнему профессору Жолли и сказал, что намерен посвятить свою жизнь теоретической физике. «Молодой человек, — предупреждающе сказал учитель ученику, — зачем вы хотите испортить себе жизнь, ведь теоретическая физика уже в основном закончена… Стоит ли браться за такое бесперспективное дело?»

Филипп Жолли умер в 1884 году, не услышав, как его ученик произнес слово «квант».

Но это не все. Уже произнеся свое знаменитое слово, сам Планк еще не догадывался, как круто свернул он с дороги отцов. И вся опрометчивость былого предупреждения Филиппа Жолли открылась ему не в 1900 году, а гораздо позже, когда другие исследователи (и первым из них — Альберт Эйнштейн) превратили его «рабочую гипотезу» в одну из принципиальных основ всей современной физики. Тогда-то, уже в старости, чествуемый как родоначальник квантовой теории, Планк рассказал во всеуслышание о своем давнем разговоре с Жолли, рассказал с улыбкой, словно о чем-то нелепо анекдотическом.

Между тем… Между тем нельзя не заметить, что история подшутила и над самим Планком. В своем подчеркнуто настороженном отношении к собственной гениальной гипотезе квантов он тоже, хотя и совсем по-иному, оказался перед лицом младших современников (прежде всего — перед лицом Эйнштейна) в положении отца, не советующего детям доверяться новым дорогам.

В 1900 году Эйнштейн был ровно в два раза моложе Планка: 21 год и 42 года. Молодого, еще безвестного швейцарского учителя математики и физики, только что сдавшего дипломный экзамен, уже «мучил демон проблем». А был швейцарский учитель начинающим теоретиком совсем иного склада, чем берлинский профессор.

Как бы сделать это психологическое различие ясным, не прибегая к утомительным рассуждениям?

…Оба великих физика любили музыку, оба серьезно занимались ею. Эйнштейн был скрипачом, Планк — пианистом. Рассказывают, что Эйнштейн не только прекрасно исполнял любимые вещи, но и охотно пускался в импровизации, подчиняясь неожиданному зову души. Планк был знатоком музыкальной классики и работал над теорией музыки. Одно время он читал в Берлинском университете лекции по этому предмету. (Известно, что в годы юности он даже колебался в выборе будущей профессии, не зная, стать ли ему ученым или музыкантом.)

Академик Абрам Федорович Иоффе слушал обоих и восхищался их мастерством, однако, как он сам говорил, «совсем по-разному». Игра одного пленяла виртуозной техникой и академической строгостью, игра другого поражала глубокой музыкальностью и необычайной выразительностью.

«Как различны были, вспоминал Иоффе, — размеренный поток звуков у Планка и задумчивая скрипка Эйнштейна!»

Вот в этом, быть может, заключалась и разница между ними как учеными-мыслителями, разница темпераментов и всего духовного строя: осмотрительный педантизм у одного и глубокий артистизм у другого.

Эйнштейн принял всерьез замечательную идею Планка: он увидел в ней не просто временную и удобную «рабочую гипотезу», а краешек открывшейся истины. И он крепко ухватился за этот краешек, первым почувствовав всю революционность планковского представления о порциях излучения. Как в музыке, его увлекала в формулах не одна их строгая математическая гармония, но раньше всего их тайный, порою совершенно неожиданный и словно бы незаконный физический смысл.

Абрам Федорович Иоффе не раз рассказывал, как в свое время, в десятых годах, уже маститый Планк убеждал его, молодого ученого из России, очень осторожно обращаться с идеей квантов — «не идти дальше, чем это крайне необходимо» и «не посягать на самый свет». Это предостережение было вызвано как раз тем, что такое посягательство, не заботясь об осторожности, уже совершил Альберт Эйнштейн.

Уже совершил! Это произошло в 1905 году.

Эйнштейну в отличие от Планка больше всего хотелось идти дальше. Он, по выражению Иоффе, «увидел в квантах не удачный математический прием, а средство вскрыть существо света». И он увидел это еще тогда, когда представление о квантах излучения не встречало одобрения в среде известнейших физиков мира, когда о «порциях энергии» либо молчали, либо говорили с усмешкой, когда кванты смущали мысль даже самого их первооткрывателя.

Невезучий школьный учитель, в поисках сносного заработка ставший инженером-экспертом третьего класса в Швейцарском бюро патентов, еще никому не ведомый теоретик опубликовал в 1905 году в одном и том же томе знаменитых «Анналов физики» три статьи за подписью Эйнштейн-Марити (или Марич — это была фамилия его первой жены). Все три работы навсегда вошли в историю естествознания. Но здесь достаточно сказать о двух: в одной была изложена теория относительности, в другой — квантовая теория света.