Он покачал плоскостями в знак того, что понял выложенные сигналы, и ушел на запад, прямо на солнце.

— Что ты думаешь по этому поводу? — спросил Никулин у своего начальника штаба.

— Думаю, полетел за своими.

— Точно! — подтвердил Никулин. — Объявляю аврал! Все немецкое снаряжение доставить из оврага сюда! Парашюты пусть остаются пока на месте.

Через пятнадцать минут приказание было выполнено.

Никулин подозвал к себе комиссара и начальника штаба.

— Может по-всякому случиться, — сказал он. — Могут выбросить десант на парашютах, а могут транспортные самолеты пригнать. Если на парашютах — начинайте бить в воздухе. Если самолеты — не стрелять, пока не приземлятся. Отряд разбивается на четыре группы: первой командую я, второй — Клевцов, третьей — Фомичев, четвертой — Жуков. В каждой группе по два пулемета. Всю эту площадь вокруг посадочных знаков берем в кольцо. Пулеметы проверить заранее!

Быстрым шагом, почти бегом, он обследовал поле, указал каждому командиру его позицию. Для себя он выбрал позицию в копнах.

Опробовали пулеметы. Сухая дробь коротких очередей гулко отдавалась в лесу. Встревоженный стрельбой, с дальнего бугра тяжело поднялся большой коршун и на распластанных крыльях медлительно поплыл в закатных лучах — совсем низко, почти задевая за жесткий сухой бурьян. Солнце опускалось, широкий степной закат слепил. Степь местами нежно и прозрачно алела, местами густо синела — там, где легли длинные тени холмов.

— Ничего не слышишь? — спросил Никулин у Харченко.

— Пока нет.

Крылов сидел поодаль и старательно мастерил из двух носовых платков и двух палочек сигнальные флажки. Закончив работу, он встал и попробовал свое изделие. «Вася, Вася, Вася», — трижды написал он и остался доволен: флажки получились на славу, жаль только, что белые.

Жуков, дожидавшийся здесь своих бойцов, которые нагружались в лесу гранатами и пулеметными лентами, прищурился, усмехнулся.

— Вот, Вася, жаль, что девушки семафора не знают. А то и бумагу не надо бы тратить. Пиши себе да пиши флажками: «Дорогая Люба! Вы мне очень нравитесь. Скажите, где мы с вами можем встретиться…».

— Довольно! — рявкнул Никулин. — Нашел время для шуток! Ты почему здесь? Где твое место? Почему ты не на своей позиции?

Жукова точно, ветром сдуло, и больше он к Никулину не подходил.

Тускнели, меркли в степи алые отблески, от копен гуще, теплее шел сытный и пыльный запах зрелого хлеба, свежей соломы, закат угасал, его пламенное золото блекло, но еще прозрачен, ясен был воздух, еще светились слабым сиянием гребни холмов, еще купались в последних лучах высокие облака с оплавленными краями.

— Тише! — сказал Харченко.

Все замерли, впились глазами в небо, но в нем ничего, кроме тишины и облаков, не было.

Харченко затаив дыхание вслушивался.

— Идут!

Никулин шепнул Крылову:

— Передавай: слышим самолеты.

Крылов передал. Клевцов, Фомичев и Жуков приняли сигналы.

Слабый рокот в отдалении был едва уловим, а Харченко с горящими от возбуждения глазами уже докладывал командиру:

— Транспорты. «Ю-52». Идут с веста.

«Идут с веста», — флажками передал Крылов.

…Огромные тяжелые «юнкерсы» с гулом и ревом кружили над степью, прицеливаясь для посадки. Моряки залегли у пулеметов и ждали.

Вот первый самолет коснулся земли и, мерцая пропеллерами, подбрасывая хвост, покатил прямо на копны. Раньше чем погас его разбег, сели второй и третий «юнкерсы». В то же мгновение со всех четырех позиций, из восьми пулеметных стволов хлестко ударил по «юнкерсам» огневой ливень. Пули запели, заныли, застучали, прошивая фюзеляжи, плоскости, бензобаки, моторы. Один из «юнкерсов», еще не успевший остановиться, начал было набирать скорость, намереваясь взлететь, но в мотор ему, в самое сердце, вонзилась длинная очередь — и взмыл над «юнкерсом» хищный язык желтовато-красного пламени.

Так начался этот бой.

Пулеметы и автоматы группы Никулина били в упор по самолету, остановившемуся у копен, зажгли моторы и плоскости. Самолет горел. Озаренные племенем, выскакивали из него автоматчики и тут же падали, скошенные огнем.

Но одного не предвидели моряки — что, кроме автоматчиков, «юнкерсы» доставили по воздуху еще и легкие танки.

Низкий, плоский, широкий танк, рыча гусеницами, выполз из-под самолета и, набирая скорость, поливая копны шквальным огнем, двинулся прямо на позицию Никулина. И промедли Никулин, поддайся растерянности, нерешительности, колебаниям — всем был бы конец! Но с той минуты, как назвал он себя командиром, и мысли, и чувства, и воля в нем обострились, напряглись до предела: он находил решения и выходы мгновенно, словно кто-то подсказывал со стороны.

— Если меня убьют, примешь командование над группой, — сказал он Крылову.

Быстрым, но спокойным движением он взял две связки гранат и легко, не принуждая себя и ничего не преодолевая в себе, выбежал навстречу танку. Пули смертельно заныли и зашелестели вокруг, но даже подобия страха не шевельнулось в его душе, даже слабой тревоги за себя не почувствовал он — такая легкость была у него на сердце, что он, может быть, даже засмеялся бы, если бы только в этих спрессованных секундах нашлась одна свободная для смеха.

Размахнувшись, он метнул связку и упал ничком, чтобы не задело осколками. Связка была еще в воздухе, а Никулин, опережая мыслью ее полет, уже знал, что не промахнулся, что сейчас вместе, со взрывом лопнет, разорвется гусеница, танк закрутится, разбрасывая землю, и остановится… Тогда вторую связку — по башне!

Так и случилось: гусеница вместе со взрывом лопнула, распалась, танк, разбрасывая землю, закрутился на месте; вторая связка пришлась точно по башне, и огонь танка прекратился.

Веселый, возбужденный, с горящими щеками, словно хватив добрую чарку спирта, Никулин вернулся в копны.

— Вот и все! — сказал он Крылову, который, приподнявшись от пулемета, смотрел на него восхищенными, сияющими глазами. — Чего там долго балакать с ними!.. Раз-два — и в ящик! Однако ты, Крылов, держи их на мушке. Врут, подлецы, вылезут, долго не высидят в своей керосинке.

По копнам стреляли уцелевшие одиночные автоматчики, но их огонь был слаб, редок, неточен. Крылов, желая отличиться перед командиром, быстро погасил два автомата. Огонь немцев стал еще реже. Словом, бой на участке Никулина можно было считать выигранным начисто.

Между тем на участке Фомичева и Жукова творилось что-то непонятное — полное затишье, в то время как на участке Клевцова дело разгоралось все жарче и жарче. Там стучали автоматы, пулеметы, беспрерывно дрожало бледно-судорожное пламя вспышек. А сумрак сгущался, к тому же опустился туман, застилая видимость.

— Надо, пожалуй, туда сходить, — сказал Никулин. — Поглядеть, что у них там… Крылов, группу оставляю на тебя. Самое главное — следи за танком.

Перебежками, а кое-где по-пластунски он направился к позиции Клевцова. Он торопился, чувствуя по накалу боя, что дело там осложняется. Когда он был почти у цели и уже различал во мраке смутный силуэт вражеского самолета, грохнул вдруг оглушительный взрыв, к небу поднялся сноп огня, и все затихло. Прозвучала короткая очередь — последняя.

…А еще через десяток минут Никулин пришел на позицию Фомичева. Там встретил он и Жукова.

— Ну, что у вас? В чем дело?..

— Да что! — выругавшись, ответил злым, раздраженным голосом Фомичев. — Не приняли, сволочи, боя — скорее лапки кверху. Вон они стоят — в полном комплекте, с летчиком и бортмехаником. А вот и оружие ихнее.

Он указал на сваленные в кучу пулеметы, автоматы, гранаты, ножи. В стороне темнела группа пленных. Тлели огоньки папирос.

— Курят еще, гады! — Фомичев скрипнул зубами. — Отобрать, что ли, папиросы у них?

— Оставь, не надо!

— Самолет в исправности, — докладывал Фомичев. — Танк тоже в исправности, даже не отцеплялся. Без выстрела сдались. А как там у Клевцова дела?