Насколько были своевременны все эти заявления, показали солдатские бунты, прокатившиеся по стране весной и летом 1790 года. Наиболее значительным из них было волнение четырех полков гарнизона Нанси, зверски подавленное аристократом-генералом маркизом Буйе. Учредительное собрание, несмотря на энергичный протест Робеспьера, сочло нужным вынести Буйе «благодарность от имени нации». Это был единственный ответ Ассамблеи собственников на все требования о демократической перестройке армии.

Немногочисленные заявления Робеспьера по аграрному вопросу полны гуманизма и искреннего желания помочь землепашцу.

Выступая в Собрании с большой речью в защиту крестьянских прав на общинных землях, он добивался полной ликвидации всех злоупотреблений, унаследованных от феодальных времен.

Он настаивал, чтобы Учредительное собрание не только запретило помещикам дальнейшие захваты общинных земель, но и приняло бы меры, дабы вернуть крестьянам земли, которые перешли к помещикам на «законном» основании. «…Говорят, что за помещиками право давности, но право давности у народа еще древнее; боятся затронуть помещичью собственность, но самое право выдела есть не что иное, как право на узаконенный грабеж, а ограбление никогда не может создать права собственности на похищенное. Совершенно недостаточно поэтому воспретить выделы на будущее время: надо, чтобы закон в этом случае имел обратное действие! Поступить иначе — значит оставить грабителей спокойно владеть захваченным!..»

Робеспьер глубоко сочувствовал мелкой городской буржуазии: владельцам небольших лавчонок, самостоятельным мастерам, всей этой торговой и ремесленной мелкоте, которая разорялась, не имея возможности выдержать конкуренции с крупными предпринимателями и торговцами. Он выступал с проектами, направленными к смягчению имущественного неравенства, угрожавшего жизни маленьких людей. И однако он не разглядел рабочих.

Горячий защитник народа, Робеспьер недостаточно ясно представляет себе, что такое народ. В его понимании отдельные прослойки народа, отдельные классы, входившие в его состав, почти не дифференцируются. Он «народник» в самом широком и буквальном смысле этого слова; таким он останется до конца своих дней.

Робеспьер был одним из немногих депутатов Учредительного собрания, боровшихся за права цветного населения французских колоний.

Первое предложение об отмене работорговли было сделано в Ассамблее уже в ноябре 1789 года. Однако многие депутаты, владевшие землями и рабами на Гаити и

Мартинике, были лично заинтересованы в сохранении рабства. К числу депутатов-рабовладельцев принадлежали и братья Ламеты, а их друг Барнав неоднократно выступал против предложений об отмене рабства и неполноправного положения мулатов.

В своей речи Робеспьер указал депутатам, что раз конституция предоставляет политические права всем гражданам, платящим установленные налоги безотносительно к цвету их кожи, то мулаты должны пользоваться теми же правами, что и белые. Предоставлять же решение этого вопроса колониальному собранию, состоящему из одних белых, на чем настаивал Барнав, не более как издевательство. Что сказали бы господа депутаты, иронически спрашивал Максимилиан, если бы во Франции судьбы третьего сословия дали вершить одним привилегированным? Когда в ходе прений один из депутатов предложил поправку, в которой упоминалось слово «раб», Робеспьер с негодованием воскликнул:

— Да с того момента, когда вы введете слово «раб» в свои декреты, вы покроете себя позором! Вы беспрестанно твердите о правах человека и в то же время освящаете своей конституцией рабство. Пусть лучше погибнут колонии, если их дальнейшее существование может быть куплено лишь ценою потери нашей чести, славы и свободы!..

Робеспьер дрался, не зная отдыха. Он произносил речи против военного закона, о свободе печати и петиций, об организации суда, о гражданском устройстве духовенства, о правах короля, о равном разделе наследства, против смертной казни и на многие другие темы. И везде он был одним и тем же: Неподкупным, Непреклонным, Непоколебимым.

Все чаще и увереннее поднимаясь на ораторскую трибуну, он все более выделяется последовательностью и принципиальной заостренностью речей, которые заставляют постепенно умолкнуть и стушеваться насмешливых недоброжелателей и повергают в недоумение общепризнанных лидеров. Призадумался Мирабо, насупился Барнав, озабоченно перешептываются братья Ламеты, еще недавно считавшиеся вожаками левой Собрания. Да! Они недооценили его. Забавный фарс оказался трагедией. «Аррасскую свечу» погасить явно не удалось!

Теперь он стал широко известен за пределами Ассамблеи. Его знала и глубоко уважала вся революционная Франция. Ему аплодировали, на него надеялись, его просили. При каждом удобном случае выборные лица и частные корреспонденты поверяли ему свои нужды и печали, выражали доверие и благодарность. Его стол постоянно завален письмами. Вот письмо из Авиньона: должностные лица горячо благодарят за речь в защиту петиции авиньонских граждан о присоединении к Франции. Пять писем из Марселя от местных якобинцев и муниципалитета; в письмах — жалобы, надежда на поддержку, благодарность. Четыре письма из Тулона; в одном из них муниципалитет извещает, что гражданская доблесть Робеспьера и самоотверженность, которую он не раз проявлял в отношении городской коммуны, побудили генеральный совет присудить ему звание гражданина Тулона. Пишут из Арраса, из Версаля, из Буржа, из Лондона, из Манта; пишут бельгийские демократы и депутаты далекой Кайенны, восторженные поклонницы и незнакомые просители. Бывшая аристократка и нынешняя якобинка мадам Шалабр приглашает Максимилиана на «небольшой обед в обществе патриотов», прося его выбрать день, который меньше помешает его занятиям; будущая вдохновительница жирондистов мадам Ролан восхваляет его как мужественного человека, верного своим принципам, «энергия которого неустанно сопротивлялась притязаниям и уловкам деспотизма и интриг». А вот… что это? Письмо от Сен-Жюста, его будущего единомышленника и друга, Сен-Жюста, которого пока не знает никто, в том числе и сам Робеспьер! Автор письма просит поддержать его ходатайство, направленное в Ассамблею. Сен-Жюст с нескрываемым восхищением относится к своему адресату.

«К вам, кто поддерживает изнемогающую родину против потока деспотизма и интриг, к вам, которого я знаю только как бога по его чудесам, я обращаюсь с просьбой…»

«…Я не знаю вас лично, но вы большой человек, вы не только депутат одной провинции, вы депутат всего человечества».

И другой, тоже пока безвестный деятель будущего, с вниманием следит за успехами Робеспьера. Совсем еще юный Франсуа Ноэль Бабеф с жаром переписывает целые страницы речей Неподкупного, находя в них идеи, созвучные своей золотой мечте о равенстве и счастье освобожденных людей.

Все эти факты — яркое свидетельство происшедших перемен. Робеспьер становился настолько заметным, что вне зависимости от его депутатских обязанностей народ начинает выдвигать своего трибуна на важные административные посты.

Еще в октябре 1790 года жители Версаля избрали Максимилиана председателем суда своего дистрикта. 10 июня 1791 года его ждал снова приятный сюрприз: собрание парижского департамента избрало его общественным обвинителем парижского уголовного суда. Это были большие честь и доверие. Не обошлось без характерного инцидента: друг Барнава Дюпор, одновременно назначенный председателем того же суда, немедленно отказывается от должности, не желая работать бок о бок с ненавистным ему человеком. Камилл Демулен заклеймил этот поступок на страницах своей газеты. «Презренный лицемер! — обращается он к Дюпору. — Ты отталкиваешь Робеспьера, воплощение честности, и, не успев устранить его, покидаешь пост, на который возвело тебя доверие, или, вернее, заблуждение, твоих сограждан! Ты знаешь, какое громадное расстояние между его и твоим патриотизмом? Ты сто раз бывал свидетелем единодушных рукоплесканий, которые вызывали среди якобинцев его речи и даже одно его присутствие».