Факт этот, однако, обратился к выгоде для сторонников Робеспьера: на место ренегата Дюпора избиратели выдвинули Петиона. А это был двойной триумф сил демократии.
Так, одерживая победы в народном мнении, завоевывая новые и новые симпатии, Максимилиан должен был неизбежно взять верх над своими врагами. Его последовательная принципиальная борьба в Собрании, борьба тем более поразительная, чем меньше он мог рассчитывать на успех, привлекала к нему сердца. Его оценили, его уже любили. И первым свидетелем народной любви стало его второе имя — Неподкупный.
Глава 8
Конец третьего сословия
Летом 1790 года в Париже отмечали две юбилейные даты. 17 июня исполнился ровно год с тех пор, как третье сословие Генеральных штатов дерзнуло провозгласить себя Национальным собранием. Буржуазия считала этот день своим. Его решили отпраздновать с блеском. На втором этаже богатых апартаментов Пале-Рояля был дан шикарный банкет. Вокруг великолепно сервированного на двести персон стола разместились члены Общества 1789 года[25] и приглашенные. Во время десерта дамы поднесли букеты роз и тюльпанов Сиейсу, Лафайету, Ле-Шапелье, Мирабо и Талейрану. Более всего почестей выпало на долю Байи, которому возложили на голову венок.
Под окнами же дворца толпились голодные простолюдины.
После обильного ужина гости вышли на балконы понаслаждаться созерцанием «доброго народа» и подышать воздухом, напоенным вечерним ароматом садов. Кто-то стал развлекать толпу исполнением фривольной песенки, кто-то, быть может, спьяну выступил с предложением увенчать Людовика XVI императорской короной…
А месяц спустя, 14 июля, Париж любовался новым зрелищем, совсем не похожим на праздник буржуазии. Годовщина взятия Бастилии превратилась в грандиозную демонстрацию мощи революционного народа. Это был праздник федерации[26]: трудовое население различных областей и провинций впервые встречалось в своей столице в день, который навеки должен был остаться днем всей страны. На улицах Парижа бретонцы обнимались с провансальцами, гасконцы приветствовали бургундцев, овернцы провозглашали тосты за здоровье жителей Иль-де-Франса. Было организовано торжественное шествие федератов. На Марсовом поле воздвигли «алтарь отечества», около которого делегаты при восторженных криках полумиллионной массы зрителей приносили присягу на верность нации, закону и… королю! Да, королю. Иллюзии еще не рассеялись, буржуазия напрягала все силы для того, чтобы их сохранить. Здесь можно было увидеть и подобие трона с неизменными лилиями, и толстого монарха с кислым лицом, и его супругу, капризно надувшую губы, и всю хмурую придворную камарилью.
Что общего было у этих теней прошлого с народным праздником? С какой злобной радостью они залили бы его кровью всех этих поденщиков и мастеровых, перед которыми вынуждены сейчас играть роль статистов! Но час не пробил. Народ ликовал, упиваясь своей мощью, мэр, улыбаясь, приветствовал федератов. А народная кровь… Она прольется, прольется на этом же священном месте, во имя этого же толстого монарха, по приказанию этого же улыбающегося Байи, но не сегодня. Это произойдет год спустя!..
Как-то в феврале 1791 года во время заседания Ассамблеи председатель огласил записку, полученную от короля, в которой тот извещал, что прибудет в Собрание, и просил принять его «без этикета».
Со всех сторон раздались аплодисменты. Навстречу монарху выслали депутацию. Председатель стоя ожидал августейшую персону. Наконец, предшествуемый несколькими пажами и сопровождаемый министрами, входит Людовик XVI. Он без орденов и регалий, облачен в простой черный фрак. Зал оглашается радостными криками. Все продолжают стоять в почтительных позах. Король произносит речь. Замаскированные жалобы искусно переплетаются с комплиментами и реверансами в адрес Собрания. Король обязуется защищать, поддерживать и сохранять конституционную свободу, принципы которой освящены волей всех и согласованы с его желанием… Он заверяет, что будет с детства подготовлять ум и сердце наследника престола к новому порядку вещей. Затем Людовик и сопровождающие его лица удаляются. Собрание, распираемое верноподданническими чувствами, провожает их восторженными возгласами. Будущий член Комитета общественного спасения Барер де Вьезак, обливаясь слезами умиления, восклицает: «Ах, какой добрый король! Да ему следует воздвигнуть золотой, усыпанный алмазами трон!»
И законодатели не оставили этой реплики без внимания. Среди лицемерных восторгов, без обсуждений и дебатов Собрание вотировало «на содержание короля» цивильный лист — ежегодную сумму в двадцать пять миллионов ливров плюс четыре миллиона для нужд королевы!
Общественное мнение было возмущено. Один журналист с негодованием указывал, что оплата прихотей королевы будет стоить столько же, сколько обходится, годовое содержание Ассамблеи со всеми ее комиссиями, комитетами и подкомитетами!
Но собственники не жалели народных денег, брошенных в фонды цивильного листа. Ибо они смотрели на трон как на преграду выступлениям демократии, ибо им нужен был король против народа, король буржуазии; а такого короля, если он будет послушным орудием, не грех было и озолотить…
Слепцы! Они забыли простую истину: как ни золоти прутья клетки, она все равно останется клеткой.
А король, королева, их близкие, осколки их двора — все они чувствовали себя пленниками. Было наивным надеяться, что Людовик XVI, с детства смотревший на себя как на помазанника божьего, окруженный блестящей и раболепной знатью, монарх, усвоивший гордую, презирающую все и всех мысль «государство — это я!», согласится стать королем буржуазии, королем без дворянства и духовенства, лишенным своего величия и своих прерогатив, обреченным на роль рычага в руках новой власти.
Король и королева ни минуты серьезно не думали о примирении с новым порядком вещей. Когда народ сорвал все попытки обратиться к силе, было решено проявить показную покорность и тайно вести переговоры с врагами революции. Для этого нужны были деньги — теперь их с избытком давал цивильный лист! Законодатели обеспечили монархии средства, чтобы она могла вести под них планомерный подкоп! Секретная агентура заработала. Одновременно двор составил план действий: было решено, что король и его семья тайно уедут из Парижа, отдадутся под покровительство контрреволюционного генерала Буйе, стоявшего близ границы, а затем с помощью иностранных государей разгромят силы революции и восстановят прежнюю абсолютную монархию.
21 июня 1791 года Париж был разбужен гудением набата и тремя пушечными выстрелами. Свершилось: птички улетели, золоченая клетка опустела.
В Учредительное собрание был доставлен запечатанный пакет. В нем оказался королевский манифест. Монарх разрывал завесу лицемерия и, не стесняясь в выражениях, предавал анафеме все деяния революции. Он указывал, что был лишен свободы с октября 1789 года и поэтому опротестовывает все утвержденные им с этого времени акты. Он жаловался на насильственные действия народа, на скудость цивильного листа, на всесилие клубов, на утеснения, чинимые духовенству. Он обращался к французам с призывом «не доверять внушениям бунтовщиков», а министрам запрещал «подписывать от его имени какие бы то ни было бумаги впредь до последующих повелений».
Эта расписка в двуличии была прочтена при гробовой тишине. Вслед за тем Ассамблея провозгласила себя высшей исполнительной властью, но одновременно заявила о намерении сохранить монархию. Несмотря на манифест короля, было выпущено воззвание, в котором говорилось не о бегстве, а о «похищении» короля. Протестующий возглас депутата Редерера: «Это ложь! Он подло покинул свой пост!» — остался без ответа.
Но народ реагировал на бегство короля иначе, чем Собрание.
Злость и негодование охватили парижан. Обвиняли Лафайета и национальную гвардию, разбивали королевские бюсты, повсюду разыскивали оружие.
Клуб кордельеров направил в Ассамблею адрес, требующий немедленного уничтожения монархии. К петиции кордельеров присоединялись голоса многих прогрессивных журналистов.