«Заметили ли вы, — писал журналист Бонвиль, — какие братские чувства поднимаются в вас, когда раздается набат, когда бьют сбор и короли обратились в бегство? Не нужно больше ни королей, ни диктаторов, ни императоров, ни протекторов, ни регентов! Наш враг — наш повелитель, говорю вам это ясным французским языком. Не надо Лафайета, не надо Орлеанского!»[27]

Максимилиан сжимал пальцы до боли в суставах. Невеселые мысли одолевали его. Промучившись все утро в одиночестве, днем он не выдержал и побежал к Петиону. Там уже был Бриссо. Бриссо и Петион, очень возбужденные, радостно приветствовали соратника. Они полны надежд: король, совершив побег, лишь очистил место для республики! Победа близка. Но Робеспьер с сомнением смотрит на них. Он грустен и задумчив. Что такое республика, когда власть сосредоточена в руках ставленников реакции?..

Вечером 21 июня Максимилиан явился в Якобинский клуб. Рассеянно слушал он первые выступления. Барнав добивался вотума, которым клуб одобрил бы меры, принятые Учредительным собранием. Максимилиан пожимает плечами. Нашел, чем отвлекать якобинцев! Это ли сейчас главное… Он берет слово; указывает, что народу со всех сторон расставлены ловушки; обвиняет короля, его сообщников, контрреволюционную эмиграцию, министров, наконец. Собрание, пытающееся обмануть народ. Он глубоко возмущен тем, что Ассамблея оставляет управление страной в руках служителей опозоренного трона. Он предвидит кровавые события. Быть может, погибнут многие патриоты… Робеспьер обводит грустным взглядом присутствующих. Внемлют ли они его предостережениям?

— Я хотел по крайней мере воздвигнуть в вашем протоколе памятник тому, что с вами случится… Обвиняя почти всех моих собратьев, членов Ассамблеи, в том, что они контрреволюционеры — одни из страха, другие по неведению, третьи из мстительности, четвертые из оскорбленной гордости или слепой доверчивости, — я знаю, знаю, что точу на себя тысячу кинжалов. Но если еще в начале революции, когда я был едва заметен в Национальном собрании, когда на меня смотрела только моя совесть, я принес жизнь в жертву истине, то теперь, после того как голоса моих сограждан хорошо заплатили мне за эту жертву, я приму почти как благодеяние смерть, которая не даст мне быть свидетелем бедствий, на мой взгляд неизбежных!

Присутствующие были потрясены. Зал точно замер. Но вот вскочил молодой человек с развевающимися волосами и, устремив на оратора горящий взор, поднял руку, призывая к клятве.

— Робеспьер! Мы будем твоим оплотом! Мы все умрем раньше тебя!

И восемьсот членов клуба, как один, встали вслед за Демуленом. Подняв правую руку, каждый поклялся именем свободы сплотиться вокруг Неподкупного и защищать его жизнь.

Это заседание принесло Робеспьеру власть над сердцами якобинцев.

Утром 22 июня парижане, потягиваясь и зевая, говорили:

— Короля у нас нет, а между тем мы спали очень хорошо.

По улицам бегали газетчики, распространяя свежие листки.

«…Пришло время, — писал Марат, — снести головы министрам и их подчиненным, всем злодеям главного штаба и всем антипатриотическим генералам, мэру Байи, всем контрреволюционным членам городского управления, всем изменникам Национального собрания». Другу народа вторил пылкий Демулен, считавший себя убежденным сторонником республики.

А мальчишки распевали на мотив известного «Мальбрука»:

Толстяк в поход собрался,

Миротон тон-тон, миротен,

Он с нами не остался,

Но грянет судный день!

Зачем ему корона?

Миротен тен-тен, миротон,

Он сам скатился с трона,

А мы разрушим трон!

Между тем Учредительное собрание продолжало работу. Законодатели отредактировали текст присяги для офицеров и составили ответный адрес на манифест Людовика XVI, где снова повторили версию о похищении королевской семьи. Медленно тянулось время. Вдруг около половины десятого возникло волнение. По коридору бежал запыхавшийся курьер. Кто-то закричал:

— Он арестован!..

Король был опознан в местечке Сен-Мену, совсем неподалеку от конечного пункта своего маршрута. Его узнал начальник почты Друэ, который тотчас же принял меры для задержания королевской семьи. Карету беглецов остановили в Варенне, почти на глазах у передовых отрядов Буйе. Тысячи крестьян прибыли из соседних сел на помощь местным отрядам национальной гвардии. В окружении многочисленной толпы вооруженных патриотов упавшие духом беглецы вынуждены были тронуться обратно.

Для сопровождения пленников Учредительное собрание выделило трех комиссаров. В их числе оказались Барнав и Петион. Петион держался с большим достоинством и не снисходил до особых церемоний со своими подопечными. Иное дело Барнав. Этот лощеный щеголь, прекрасно образованный и знавший свет, не преминул блеснуть утонченностью своих манер перед августейшими особами: он сидел в карете рядом с королевой и — верить ли молве? — был очарован. Мария Антуанетта употребила все свое обаяние, чтобы пленить видного депутата Ассамблеи. Как бы то ни было, в период варен-нского кризиса прежний вожак левой Собрания — уже до этого значительно поправевший — совершенно забыл свои старые позиции и вплоть до эшафота оставался верным приверженцем короля и трона.

13 июля Ассамблея приступила к обсуждению вопроса о судьбе монарха. Выл выслушан доклад комиссии, расследовавшей обстоятельства бегства в Варенн. Докладчик сделал вывод, что Людовик XVI должен быть объявлен невиновным в силу принципа неприкосновенности особы короля: его следует восстановить на троне; вместе с тем, по мысли докладчика, надлежало привлечь к ответственности генерала Буйе (бежавшего за границу) и лиц, сопровождавших короля, которые якобы виновны в «похищении».

Прения были очень жаркими и продолжались три дня. 14 июля выступил Робеспьер.

— Король, говорите вы, неприкосновенен; он не может быть наказан — таков закон. Вы сами на себя клевещете! Нет, вы бы никогда не издали декрета, по которому один человек стоял бы выше закона и мог бы безнаказанно покушаться на свободу, на существование нации. Нет, вы не сделали этого, и если бы вы осмелились издать подобный закон, то французский народ всеобщим криком негодования напомнил бы вам, что суверен вступает в свои права!..

Королевскую руку направляли другие? Но разве король не обладает сам способностью совершать те или иные поступки? А если король угрожает счастью и даже жизни народа? Если он навлекает на страну все ужасы внутренней и внешней войны, если, став во главе интервентов, он покушается на свободу и завоевания революции, он тоже сохраняет неприкосновенность?

Разумеется, это абсурд. Конечно, подобные «принципы» могут высказываться только врагами революции или людьми, не отдающими отчета в своих словах…

В заключение оратор доказал полную беспринципность тех, кто предлагал всю силу правосудия обрушить на головы «похитителей», то есть соучастников побега.

Правые были до такой степени ошеломлены этой речью, что объявили Робеспьера… сумасшедшим! Некоторые иностранные дипломаты обратились к своим правительствам с соответствующими донесениями и через несколько дней вынуждены были их опровергать.

В этой речи Робеспьер обронил, между прочим, фразу, которая отвечала мысли, непрестанно беспокоившей его со дня бегства короля.

— Недостаточно свергнуть деспота, если потом попадешь под гнет нового деспотизма…

Людовик XVI показал себя деспотом, вероломным и негодным монархом. Его нужно отстранить. В этом для Максимилиана не было никаких сомнений.

Но что делать дальше? Учреждать республику, как полагали Бриссо и Петион? Вот в этом-то он и сомневался. Он не был уверен, что в сложившихся условиях республика лучше монархии.

И правда, рассуждал Робеспьер, что является самым страшным, наиболее угрожающим в данный момент? Деспотизм богатых, тирания реакционных элементов Учредительного собрания. Что же принесет в таком случае немедленное установление республики? Ничего, кроме легализации власти этого «нового деспотизма».