Вести с фронта произвели ошеломляющее впечатление. Народ был беспредельно возмущен. Смутились и жирондисты. Подобного и, главное, в таком темпе они не ожидали! Теперь создавалась прямая угроза для их власти, для всего, чего они, наконец, добились! Оказывается, Неподкупный был прав, когда предсказывал измену! Оказывается, он не ошибался, когда требовал удаления Лафайета! Теперь жирондистов душила бешеная злоба. Сделав столь решительный шаг вперед, они не могли тотчас же податься назад. Восхвалявшие только что Лафайета не могли вдруг признать, что их предали, ибо, признай они это открыто, симпатии народа тотчас же бы их покинули. Но весь ужас положения Бриссо и его друзей заключался в том, что, как бы они теперь ни поступили, победителем все равно оказывался Робеспьер! В их руках сосредоточились Ассамблея, ратуша, печать; их ставленниками были министры и парижский мэр; они располагали первоклассными ораторами, политическими умами, а его популярность все более возрастала. Он становился, следуя их выражению, кумиром народа.

Дальше терпеть этого нельзя… Неподкупный прав — тем хуже для него! Его надо стереть в порошок! И вот началась травля, перед которой померкли былые выпады Мирабо и Барнова.

Повод для атаки был быстро найден. Когда в июне 1791 года Максимилиан согласился принять должность общественного обвинителя, он сделал оговорку, что может отказаться от места, если более священные обязанности заставят его это сделать. Теперь такой момент наступил. Теперь его энергия и ум нужны были на ином поприще. И он, не колеблясь, в том же апреле отказался от должности обвинителя, отказался, по его словам, так же, как бросают знамя, чтобы было удобнее сразиться с неприятелем.

Это ему сейчас же поставили в вину. Его обвинили в гордости и дезертирстве. На заседании Якобинского клуба 25 апреля Бриссо, который недавно лобызал Робеспьера, разразился истеричной тирадой. Он брал под защиту Лафайета и извергал хулу на Неподкупного. Более определенно высказался Гюаде:

— Я разоблачаю в Робеспьере человека, который из честолюбия или по несчастью стал кумиром народа. Я разоблачаю в нем человека, который из любви к свободе своего отечества, быть может, должен был бы сам подвергнуть себя остракизму, потому что устраниться от идолопоклонства со стороны народа — значит оказать ему услугу…

Трудно было выразиться яснее! Они предлагали ему уйти, не замечая дикого противоречия, рабами которого становились: обвиняя Максимилиана в дезертирстве, они требовали, чтобы он отказался от общественной деятельности!

Неподкупный ответил умно, великодушно и скромно:

— Пусть будет обеспечена свобода, пусть утвердится царство равенства, пусть исчезнут все интриганы: тогда вы увидите, с какою поспешностью я покину эту трибуну… Отечество можно покинуть, когда оно счастливо и торжествует; когда же оно истерзано, угнетено, его не покидают: его спасают или умирают… Я с восторгом принимаю эту участь. Или вы требуете от меня другой жертвы? Да, есть жертва, которой вы можете требовать от меня еще. Приношу ее отечеству: это моя репутация. Отдаю ее в ваши руки…

Его репутация! Именно она и была нужна ненасытным преследователям. И они вцепились в нее, принялись ее порочить, кромсать, втаптывать в грязь, Бриссо, Гюаде и другие, стремясь перекричать друг друга, в своих газетах, брошюрах, речах подняли остервенелый вой. Его обвиняли в стремлении к тирании, ему приписывали кровожадность, жестокость, глупость, трусость, действия посредством клеветы и т. д. и т. п. Рекорд побил Бриссо, обвинивший Неподкупного ни много ни мало, как в том, что он продался двору.

Травили не только Робеспьера, но и его сторонников. Их всячески утесняли и старались дискредитировать. Напротив, противникам Максимилиана были широко раскрыты двери всех ведомств. «Произнесите-ка речь против Робеспьера, — говорил один наблюдатель, — и я ручаюсь, что раньше чем через неделю вам дадут хорошее место».

Как он реагировал на все это? Он долгое время сдерживал себя, долгое время верил, что можно биться по принципиальным вопросам, не становясь на личную почву.

И не он первый выступил со своей защитой. Выступил Демулен, подвергший едкому осмеянию клеветников в своей газете и в брошюре «Разоблаченный Бриссо», каждая страница которой была подобна удару кинжалом. Выступил Друг народа — Марат, снова загнанный жирондистами в подполье. Выступил Дантон. Возражая в Якобинском клубе на реплику, обвинявшую Робеспьера, Дантон сказал:

— Господин Робеспьер всегда проявлял здесь только деспотизм разума. Значит, противников его возбуждают против него не любовь к отечеству, а низкая зависть и все вреднейшие страсти… Быть может, наступит время — и оно уже недалеко, — когда придется метать громы в тех, кто уже три месяца нападает на освященного всею революцией добродетельного человека, которого прежние враги называли упрямым и честолюбцем, но никогда не осыпали такими клеветами, как враги нынешние!

Журналист Эбер в своей газете «Отец Дюшен» подметил характерную деталь. «Лица, так громко тявкающие на Робеспьера, — писал он, — очень похожи на ламетов и барнавов в ту пору, когда этот защитник народа срывал с них маски. Они называли его тогда бунтарем, республиканцем. Так же называют его и теперь, потому что он вскрывает всю подноготную…»

Решительно поддержал своего вождя Клуб якобинцев, издав постановление, осуждавшее выпады Бриссо и Гюаде; принятое единогласно, оно было разослано по всем филиалам клуба.

Что же касается виновника этой кампании, то он проявлял себя гораздо сдержаннее, чем его враги и друзья. На страницах «Защитника конституции» Робеспьер подчеркивал, что чрезмерного внимания демагогам и интриганам уделять не следует. Они не смогут развратить народ, как невозможно отравить океан! Они сами разоблачат себя — пусть пройдет время. Сейчас гораздо более важно другое. Сейчас в центре внимания всех патриотов должны находиться война и связанные с ней проблемы. И Неподкупный говорит и пишет прежде всего об этих злободневных проблемах.

Да, без сомнения, война началась не вовремя. Но раз она началась, она должна быть только выиграна — иного выхода нет. Ее необходимо закончить решительной победой и в короткие сроки. Можно ли добиться этого, оставив во главе армии старый генералитет? Робеспьер по-прежнему утверждает, что самая большая опасность — в изменниках-генералах. Но не только в этом дело. Нынешняя война носит совершенно иной характер, чем любая из прежних: перед ней народные цели, а потому пусть вооруженный народ будет по-новому организован и дисциплинирован. И, развивая мысли, некогда высказанные с трибуны Учредительного собрания, Максимилиан доказывает, что без революционной дисциплины не может быть революционного солдата; если дисциплина устанавливается только палочной муштрой, солдат забывает о своем гражданском долге и превращается в простое орудие истребления.

Робеспьер предлагает ряд практических мер в целях укрепления армии. Он рекомендует создать особые легионы патриотов в количестве до шестидесяти тысяч человек, которые бы играли роль передовых отрядов революции и содействовали выковыванию нового духа в армии.

Он поддерживает даже своих противников всякий раз, когда считает их действия полезными для народа, для победы.

4 июня военный министр Серван внес в Ассамблею предложение созвать от каждого кантона Франции по пять обмундированных и снаряженных федератов. Явившись в Париж, они образовали бы внушительный лагерь в двадцать тысяч человек.

Этот проект был составлен жирондистами в своих целях. Рассчитывая на зажиточное население департаментов, они хотели создать из него силу, которая помогла бы им держать в страхе всех своих врагов, оказывая давление и на короля и на демократические клубы. Так именно и расценил планы жирондистских лидеров Максимилиан и на первых порах оказал противодействие проекту. Однако вскоре он понял, какой важной революционной силой может стать лагерь федератов, воодушевленных патриотизмом и собранных воедино! И тотчас же Неподкупный меняет тактику. Вместо оппозиции проекту он становится одним из горячих его сторонников.