— Эскадро-о-ны, по коням! В атаку марш-марш! — скомандовал начарт.

Осыпаемый пулями, заметался и рассыпался хвост колонны. Прыгая с коней, бросая тачанки, по степи бежали люди, отстреливаясь от яростно рубивших их конармейцев. Одиночные всадники и несколько экипажей карьером неслись обратно к Одинцовке.

Осторожный и хитрый Махно, как всегда, ехал в хвосте колонны, в одной из последних тачанок. При первых же выстрелах он спрыгнул на землю и, сопровождаемый своим «адъютантом» анархистом Евтушенко и телохранителями Стецурой и Максюком, бросился в сторону от дороги. Замыкавшие колонну ординарцы «батьки», ведшие в поводу двух заручных и оседланных коней, подскакали к атаману, и Махно, вскочив в седло, сопровождаемый всего пятью всадниками, во весь опор понесся в сторону от места боя, бросив на произвол судьбы банду с награбленным ею в Одинцовке имуществом.

Комбриг Горячев, прозванный за свою отвагу и молодечество «удалой головой», вел из Игреня на широкой рыси эскадроны в сторону Одинцовки. Проскакав Александровку и выйдя к перекрестку дорог, шедших на Анненфельд и Крутояры, комбриг услышал частые орудийные выстрелы и пулеметную трескотню. Не останавливая эскадроны, Горячев на рысях развернул их в лаву и широким наметом понесся на шум боя. Неожиданное и быстрое решение комбрига довершило разгром махновской банды. Охватив бегущих махновцев, эскадроны в короткой и беспощадной рубке истребили весь конный заслон и конвой атамана. Больше сотни зарубленных бандитов, девять пулеметов, свыше двухсот оседланных коней и много телег и тачанок с награбленным имуществом было захвачено лихим кавалерийским ударом Горячева. Пленных почти не было. Разгоряченные боем буденновцы только к концу рубки оставили в живых и захватили в плен десятка полтора бандитов.

Часов около одиннадцати утра отряд Кулика возвратился в Одинцовку. Вся прилегающая к реке часть села обгорела. Завалившиеся хаты и сараи еще курились, и крестьяне вместе с красноармейцами ведрами заливали черные дымящиеся руины.

На площади начарта встретил командир батареи Решетко, стоявший впереди шеренги артиллеристов.

— Смирно! — скомандовал Решетко и, подойдя к Кулику, доложил: — Во вверенной мне батарее все орудия и все зарядные ящики целы!

…После полудня в братской могиле, вырытой возле полусгоревшей колокольни, хоронили убитых бойцов.

Грохнул прощальный залп орудий батареи Решетко, и комья земли полетели в могилу. Бабы заголосили. Мужики закрестились, а стоявший вокруг эскадрон вместе с Куликом запел «Интернационал».

Красное знамя заалело, заплескалось над бойцами.

— Эска-дро-оны, по коням! — раздалась команда.

Застучали колеса орудий, взметнулась коричневая пыль, по дороге заструились конские копыта, и отряд, извиваясь длинной лентой, потянулся обратно из Одинцовки.

Приказом по Конной армии за подписями командарма Буденного и члена Реввоенсовета Ворошилова первой батарее навечно было присвоено имя героически погибшего комиссара Михайлова.

— А у меня, друзья, рассказ этот будет не о пылкой любви и не о страданиях неразделенной страсти. В нем не будет даже романтики любви. Словом, не о том, о чем пишут в романах о влюбленных. Мой рассказ будет иной… Я расскажу вам о том, как целый эскадрон бойцов полюбил одну женщину и какие удивительные эмоции родила эта любовь… — улыбаясь, сказал директор и потушил папиросу.

— Эскадрон… одну женщину? — удивленно переспросил инженер.

— Да, одну… — тихо, словно отвечая себе, повторил Чеплыгин, закрывая глаза. — Это было на Дону… Летом тысяча девятьсот девятнадцатого года. Шли бои. Деникин наступал, мы задерживали белых. Горячие, кровавые дни, когда забывалось все — и дом, и семья… Когда чувства, похожие на любовь, отодвинулись в сторону… Бои, отступления, разведки, налеты — какая тут любовь! Кругом смерть, пули, сожженные хутора, обезображенные трупы и трясущиеся, перепуганные, обездоленные люди… Обстановка, не располагающая к любви. И вот тут-то, оказывается, в это самое время, любовь и взяла в плен целиком весь эскадрон.

Он мягко улыбнулся, открыл глаза и, оглядывая слушателей, повторил:

— Целиком! Недалеко от станицы Великокняжеской по линии железной дороги есть село Ельмут, частично населенное немцами-колонистами, предки которых когда-то переселились сюда из Германии. Преследуя белых, мы с налета захватили это село. Пока пехота обстреливала вокзал, мы с гиком проскочили по улицам, срубили несколько не успевших скрыться кадюков и заняли станцию. Село стало нашим, противник бежал. Был я тогда командиром третьего эскадрона тридцать четвертого полка дивизии Буденного. Бойцы у меня были народ лихой. Почти все казаки-фронтовики, изведавшие всю тяжесть галицийских походов и карпатских боев. Это были надежные, крепкие ребята. Большинство из бойцов покинуло своих жен, отступая с нами с Терека и Кубани, и где и как, в каких условиях находились их семьи, никто не знал.

После боя наш полк, как наиболее потрепанный в операции, оставили в резерве, на отдых, дней этак на четыре-пять, в этом же самом селе. Дивизия пошла дальше, а мы порасседлали коней и отдыхаем. Отвели моему эскадрону место на северной окраине села, невдалеке от реки. Осмотрел я взводы, оглядел коней, поговорил с бойцами и пошел в штаб полка за новостями и инструкциями; а обычно сам я располагался всегда с первым взводом эскадрона. Посидел около часа в штабе, выяснил все, что мне было надо, и вернулся обратно в эскадрон. Гляжу, больше половины взвода нет — ни людей, ни коней не видно. Хаты, в которых взвод расположился, пусты, и только человек семь бойцов в одних рубахах лежат, прохлаждаются в тени под навесом сараев. Что за оказия?

— Где первый взвод?

— Переменил фатеру, — смеется кто-то, — ребята к реке ближе подались.

— Купаются, что ли? — спрашиваю.

— Да нет… уже все покупались, а то так, насовсем перешли.

— Как насовсем? А где Игнатенко… взводный?

— И он там. От него главное и пошло. За им, кобелем, весь взвод к мельнице увязался.

— К какой мельнице? — не понимаю я.

— К обыкновенной. Во-о-он она, отсель виднеется…

— Да какого лешего им там надо?

Бойцы расхохотались.

— Не лешего, товарищ командир, а бабы… Там дюже хорошая баба, мельничиха, имеется, а Игнатенко ее как завидел, так туда свой штаб и перевел… А за ими весь взвод подался… Гляди, кабы весь эскадрон к ночи там не был, дюже немка добрая… У ее морда будто рисованая.

— На что я холостой, аж и то к ночи на мельнице буду, — добавил другой, и вижу по глазам говорящих, что дело серьезное, несмотря на шутки и кажущуюся беспечность.

Обошел расположение взвода — пусто. Злоба меня тут охватила и, признаюсь, любопытство. Да оно и вполне понятно. Было мне лет двадцать восемь, мужчина крепкий, молодой, а тут еще слова о писаной красоте мельничихи разожгли… Физиология, конечно, чистая физиология, как там ни говори, но я в те минуты даже сам себе не поверил… Ку-д-да там! Мне казалось, что я немедленно же должен идти на мельницу только потому, чтобы распечь, обругать Игнатенко, увести обратно взвод и так, краешком глаза, взглянуть на хваленую немку, очаровавшую бойцов.

— Безо-б-разие! — проговорил я и пошел к мельнице, где расположился исчезнувший взвод.

И хотя я нахмурился и сделал строгое лицо, но по ироническим взглядам моих информаторов ясно видел, что они не поверили мне.

Мельница была невелика. Обыкновенная водяная мельница с небольшой плотиной, над которой буднично свисали ивы. Остановленное колесо, отсутствие сутолоки и гама придавали мельнице грустный, запущенный вид. С первого взгляда она очень напоминала оперную заброшенную мельницу из «Русалки». Тот же обрыв, та же тишь и безлюдье. Но это только с первого взгляда. Когда я подошел к саду, из-за деревьев показались люди. В густой тени лип была разбита коновязь, у которой мерно шагал дневальный. У стен жилой хаты сидели бойцы. Весь их вид говорил о том, что они расположились тут надолго и по-домашнему. Одни купались в реке, другие, свесив ноги в воду, чинили белье, третьи возились с седловкой. Разбросанные вещи взвода, домовитый покой говорили о том, что люди уже прижились к этому месту, чувствовали себя здесь хорошо и что тревожить их было бы совсем лишним. И эта уютная оседлость еще больше обозлила меня.