— Здесь никто не стареет, — ответил Партизан. — Безусловно.

Пыркин слил в стакан оставшуюся водку. Спросил:

— Никто мне компанию не составит?

Когда никто не ответил, он выпил стакан и сказал:

— Люди стареют, как стулья. Стул бывает новый, а потом разваливается. Он неодушевленный. Так и мы — стулья.

— Стулья! — засмеялся Партизан. — Из красного дерева.

«А сколько вам лет?» — хотел спросить Марфуту Егор. Но у женщины спрашивать об этом неприлично.

Вдруг он увидел себя со стороны в бытовке, тускло освещенной светом из двух маленьких окошек, сидят за шатучим столом несколько человек и пьют холодную воду из чайника.

— Сухарика еще хочешь? — спросила Марфута.

— Не хочу! — вырвалось у Егора. — Ничего не хочу! Я домой хочу.

— А вот домой, к папе и мамочке, у нас дороги нет, — сказала Марфута. — Многие бы желали, но не получается.

— Ты не права, Марфута, — сказал Партизан. — Говорят, что были отдельные попытки.

— Удачные? — спросил Егор.

— Молодой человек, вы попали сюда по своей воле. И притом по сильной воле. У вас просто не было другого выхода. Только отчаяние. Да, именно отчаяние вы оставили за своей спиной. Вы спаслись от отчаяния, приехали к нам, мы довольны, что вы нам свежие московские новости будете рассказывать, но вам вдруг захотелось обратно. Да если б это было возможно, люди начали бы шастать между нашими действительностями. И к чему бы это привело?

— К полному разрушению обоих миров, — ответил Пыркин. — Исторически это нам известно. Слияние двух цивилизаций всегда приводит к гибели одной из них. Дружбы народов, как и дружбы галактических цивилизаций, пока не отмечено. Но, скажу я вам, мне досталась плохая, ядовитая и, может, даже отравленная водка.

— Что любопытно, — заметил Партизан, — здесь отравиться нельзя. Как я понимаю, происходит нарушение связей в организме. Но вырвать может.

— Только не меня! — сказал бывший учитель.

— А здесь много людей? — спросил Егор. Он задавал вопросы вроде бы и правильные, но, как сам понимал, не главные. Но не знал, где же главные вопросы и знает ли кто-нибудь ответы на них. В голове постепенно воцарялась экзаменационная тупость, когда нет ни одной мысли и совершенно все равно, что поставит тебе учитель.

— У нас раньше людей больше было. Но многих нелюди затравили. Это же ужас какой-то, живем, словно на границе, — сказала Марфута.

— А за рекой Афганистан, — сказал Пыркин.

— При чем тут Афганистан! — отмахнулась Марфута.

— Ты не знаешь по возрасту, — ответил Пыркин. — Афганистан сложился уже после твоего отбытия сюда.

— Вот когда они нам не нужны, — сказал Партизан, — то они тут как тут. Крутятся, требуют отдать собачку. А когда нас уничтожают, как котят, то их не дозовешься.

— А если я сейчас захочу умереть? — громко спросил Егор. — Если сейчас захочу, чтобы не ждать, как гнилой стул? Что мне надо сделать?

— Можно, — сказал Пыркин. — Это именуется самоубийством и не поощряется. Грех это.

Егор вспомнил самоубийцу у метро. Но что-то заставило его промолчать о нем. Может, самому было страшно вспоминать.

— Человеку это несвойственно, — сказала Марфута. — Мы же все большие жизнелюбы.

— А как отсюда уйти?

— Егорушка, — сказал Партизан, — ты об этом спрашивал. Ты думаешь, что уйдешь и все станет на свои места? Ничего подобного! Тебе там места нет.

— Почему?

— Знающие люди говорят, — ответил Партизан, — что наши места в первом мире тут же занимают наши двойники. То есть, другими словами, мы сюда и не переходим, а переходит лишь…

— Лишь субстанция, — сказал Пыркин. — Как бы духовная эманация личности. Этот вопрос интересен, потому что тогда возникает закономерный вопрос: а не в раю ли мы с тобой? И скорее всего, я допускаю, что именно генетическое воспоминание о существовании нашего мира, о дублировании миров и послужило основанием для легенды об аде и рае.

— И тогда у нас рай, — сказал Партизан. Сказал ядовито, с издевкой. Конечно же, он так не думал.

— Тем не менее, — сказала Марфута, — у нас с вами большой праздник. Сегодня — Новый год. И это большой юбилей для каждого из нас. Именно в эту ночь мы пришли сюда, чтобы навеки поселиться в мире, где нет зависти, оскорблений, уничижений и гонений. Да здравствует свобода! Как жаль, Пыркин, что ты не взял с собой шампанского.

— Только деньги тратить, — презрительно ответил Пыркин.

Никто не засмеялся.

— А когда ночь будет? — вдруг спросила Люська.

— Ночи, моя красавица, здесь не бывает, — сказала Марфута. — Здесь всегда так.

— А когда же спать? — спросила Люська.

Марфута переглянулась с Партизаном. Ответил Пыркин:

— Ты, конечно, можешь подумать, что мы уроды и даже привидения. В таком случае отвечу: от такой же и слышу. Но самое печальное в том, что здесь можно не спать. Правда, можно себя уговорить, особенно если устанешь или перенервничаешь. Но проспишь немножко — и вскочил. Проснулся, и ничего, блин, не изменилось. Партизан фуражки меняет, а Марфута пасьянс раскладывает. Тьфу ты!

— Вениамин прав, — сказала Марфута. — Как вы уже догадались, времени у нас нету. Попался бы преподаватель хороший, я бы за пятьдесят лет сто языков выучила. Пошла бы по всему миру, из страны в страну, всюду бы людей встречала, беседовала с ними. Давно собираюсь на Эйфелеву башню поглядеть. Ты не видал?

— Нет, не видал, — признался Егор.

— И мы с генералом в Отечественную не дошли. Немного не дошли. Берлин взяли, а мой генерал говорит — теперь, говорит, Сталин даст приказ, и будем мы брать Париж малой кровью. Но, к сожалению, наступил праздник Победы, и не побывала я в Париже. Думала я тогда: выйду замуж за генерала, поедем с ним в Париж как почетные гости…

— Марфута была боевой подругой, — пояснил Партизан. — Мы таких, как она, понимали, но не уважали.

— Всю войну, — подтвердила Марфута, — не отходила. Раны перевязывала, самогоном отпаивала, на руках от поля боя до «Виллиса» носила. На Новый, 1946 победный год стояли мы тогда в стратегическом резерве главнокомандующего в Польше на случай обострения. Пошла я в парикмахерскую, чтобы маникюр сделать, краковская была там парикмахерская, но маникюр хорошо делали. Платье на мне гражданское было, трофейное, из крепдешина, пальто на заказ, а он ждал меня на торжественный ужин. Я прихожу без пятнадцати двенадцать, как сейчас помню, меня его денщик Эдик встречает, с такой гадкой улыбкой. К генералу, говорит, нельзя. У них сурприз. Какой еще сурприз? А такой, что приехала к нему его супруга Мария Тихоновна с их сыном Матвеем… Так что генерал Василий Федорович делает вид, что праздник готовил к приезду жены, а мои шмотки, какие дома были, покидал в заднее окно, а офицерские жены их разобрали. Ах! Если бы вы знали, как гадко он смотрел на меня! Это за то, что я раньше отвергла все его притязания. Я вышла. Путь один — кидайся в реку Вислу, но даже смерти не хотелось. Главное, не хотелось жить на одной земле вместе с ним. Он же обещал мне жениться, говорил, что как только первая возможность — развод. Понимаешь?

Она взмахнула толстыми руками, и зазвенели браслеты. Егор увидел ее иначе, чем до рассказа. Это была пышная, курчавая, чернокудрая, страстная женщина. Егор мысленно употребил эти слова, хотя они были книжными и в жизни Егор их никогда не употреблял.

— Со Старым годом! — воскликнула Марфута, поднимая свою недопитую чашку с водкой. — За Родину! За Сталина! За Победу!

— Совсем рехнулась старая, — сказал Пыркин. — Пойду погляжу, как на том берегу, продолжают наблюдение?

Он взял с полки бинокль. Егор тоже поднялся.

— Я с вами, — произнес он.

Он услышал, как за спиной Марфута сказала:

— Вот тебе, Людмила, новогодний подарок. Сережки из чистого золота с малахитом. Носи от моего имени.

— У меня уши непроколотые, — ответила Люська.

Пыркин стал смотреть в бинокль на тот берег, не обращая внимания на гостей, которые появились на набережной.