Конечно, эта безмятежность была ненастоящей, но лучше она, чем велосипедисты.

— Моя биография укладывается в пять строк, — сказал Партизан. — Я был поручиком Ингерманландского полка. Слыхали о таком? Не слыхали, не важно. Теперь мало кто помнит. А у нашего полка была славная история. Во время Первой мировой войны.

— Партизан, не надо подробностей. Подробности, дай бог, потом расскажешь. Ты суть дела.

— Марфута. Я могу и замолчать. Если ты все знаешь лучше меня.

Личико Партизана густо покраснело. И это было особенно странно, потому что у всех здесь, то ли от малокровия, то ли от освещения, лица казались серовато-тусклыми. А глаза блестели, как у больных.

— Говори, говори. — Марфута пошла, тяжело ступая, в бытовку, и от ее шагов домик задрожал.

— Во время Гражданской войны, — произнес Партизан, — мое подразделение действовало в тылу у красных частей. Меня боялся сам Троцкий. Белые партизаны поручика Веснина! Мы пленных не брали! Славное время, залетная песнь! А потом меня схватили. Повязали. Затащили в подвал. И я попал в лапы к совдеповскому профессору, который научился уменьшать людей. Вы поверите, что до плена во мне было две сажени роста? Я ведь Гейдельберг кончал! Этот Фридрих Иванович Мольтке производил опыты над пленными. За три недели он уменьшил меня вдвое.

— Но зачем? — удивился Егор.

— Троцкий приказал сделать специальную команду разведчиков, шпионов, которые не занимают много места и могут быть переправлены за границу в дамских ридикюлях. Разведчиков, которые могут протиснуться в щель под дверью! Они хотели заполнить Европу неуловимыми шпионами. И я стал лабораторной мышкой…

— Чай готов! — закричала изнутри Марфута.

— Идем! — откликнулся Партизан.

Он замер и стал присматриваться к дальнему берегу реки, где, словно гигантская банка из-под шпрот, возвышался стадион. Что-то блеснуло у самой воды.

— Марфута, — позвал Партизан, — высматривают. От стадиона.

— Этого следовало ожидать, — откликнулась изнутри бытовки Марфута.

Но вышла не она, а Пыркин. Он тоже посмотрел на тот берег. Если приглядеться, можно было различить махонькие человеческие фигурки, сидящие у воды.

— И как они только узнают! — воскликнул партизан Веснин, приложив ладонь козырьком ко лбу. — Неужели правда, что нелюди им докладывают?

— Как они доложат? — крикнула из домика Марфута. — Если у них ртов нема.

Марфута говорила мягко, как говорят на юге, порой неправильно ставила ударения.

— Бог с ними, спрячем детишек, — сказал Пыркин.

— А что случилось? Кто они? — спросил Егор.

— Много будешь знать, скоро состаришься, — ответила Марфута.

— Не все сразу, — поддержал ее Партизан, поднимаясь. Он взял стул с собой, прижал к груди и понес в бытовку. Стул был с него размером. Несчастный человек, если он говорит правду. Он был в две сажени ростом, а стал почти карликом.

Внутри был стол, покрытый клеенкой. На нем стояло четыре чашки и стакан с отбитым краем. Посреди стола возвышался сверкающий начищенный чайник, на блюдечках лежали сухарики и печенье.

Марфута уселась во главе стола.

Партизан поставил свой стул, прыгнул на него с ногами и сел на корточки. Привычно, видно, каждый день так садился.

— Сначала по маленькой? — спросил Пыркин. — С приездом.

— Мне в чашку, — сказала Марфута, будто был какой-то выбор.

— Я сегодня не пью, — сказал Партизан.

Пыркин налил себе и Марфуте. Егор вспомнил, как Пыркин пил водку там, возле метро. И жаловался, что водка на него не действует.

Марфута стала разливать из чайника воду по чашкам. Вода была совершенно чистая, бесцветная. Вода из-под крана, и все тут.

— У нас плохо с огнем, — сказала Марфута гостям. — Огонь здесь горит плохо, да и мало горючих материалов. Так что чай пьем негорячий. Вы уж не обижайтесь. Вода зато у нас хорошая, родниковая, из Москвы-реки. Промышленности нет, загрязнения никакого. Пейте, не бойтесь.

Егор отхлебнул из чашки. В ней была холодная вода.

— Берите печенье, дети, — сказала Марфута. — Печенье хорошее, фабрики «Большевичка». Сама из фирменного киоска брала.

— Это не чай, — сказала Люська. — А чаю нет?

— Другого для тебя не приготовили, — проворчал Пыркин. — Что сами пьем, то и тебе предлагаем. А если водки хочешь, прошу — пожалуйста, присоединяйся.

— Я не пью и тебе не советую, — сказала Люська. — Известно, чем это кончается.

— Пей не пей — конец один, — ответил Пыркин и поднес стакан к губам. Затем запрокинул голову и плеснул в открытый рот.

— Ну, с богом, — сказала Марфута. И тоже стала пить. Но маленькими глоточками, морщась, фыркая и наслаждаясь вкусом водки.

— Не бойся, — сказал Партизан. — Опьянения не наступит. Проверено.

— Знаю, — сказал Егор.

— А зачем пить тогда? — спросила Люська.

— А затем, чтобы вкус ощутить, — сказал Партизан. — Можно, я вам свою историю доскажу?

— Конечно, — сказал Егор.

— Мне удалось убежать от Фридриха Мольтке. И случилось это под новый, 1920 год. Я мчался как зверушка. Ведь я привык большим быть, а меня уже вдвое успели уменьшить. И стали меня настигать! И деваться некуда. Но лучше смерть, чем судьба в руках большевиков. «Нет! — закричал я себе. — Я хочу умереть!» Но пробило двенадцать часов, и я оказался здесь. И было это более семидесяти лет назад.

Партизан отхлебнул воды из чашки, стал хрустеть сухариком, потом кинул сухарик на пол, спрыгнул со стула и, рыдая, пошел наружу.

— Что с ним? — спросила Люська.

— Трагедия у него, — ответил Пыркин серьезно. — Он там полюбил одну девушку. Великую княжну Евдокию.

— Семнадцати лет, — вставила Марфута.

— Семнадцати лет. Она тоже была в лапах этого Фридриха. Но ею занимались раньше. И когда он увидел ее в день побега, пробравшись с риском для жизни в женское отделение, он увидел существо ростом с кошку. Это была его возлюбленная. До сих пор он не может пережить.

— Любовь, — объяснила Марфута, — не терпит компромиссов.

Поверить в эту историю было нелегко, но окружающие говорили об экспериментах зловещего Фридриха как о само собой разумеющемся. И уловив сомнения Егора, Марфута подтвердила:

— Здесь много необъяснимого. Я сама иногда теряюсь.

— Но это же было у нас! — возразил Егор. — Давно и у нас, а он все равно такой же.

— Глупости, присмотрись, — велела Марфута.

Егор присмотрелся. Партизан, как бы желая ему помочь, снял цилиндр. Волосы у него были длинные, седые, редкие. Лицо молодое, почти юношеское. Глаза оловянные. Все остальное досталось Партизану от древнего старика.

— Вы с какого года? — спросил Егор.

— Я на десять лет старше века, — ответил Партизан.

— Вам сто лет?

— Чуть больше. Но я неплохо сохранился. — И Партизан засмеялся легко и беззаботно. — И пока не сойду с ума или не попадусь к бандитам, буду так же хорош, весел и рассудителен.

— Милый мальчик, ты пей воду, пей, — сказала Марфута. — Здесь организму не требуется пища. Ты можешь, конечно, поесть, и желудок у тебя сработает, но еды не требуется. А вода нужна. Наши с тобой организмы беспрерывно выделяют пар и пот. Вода очень нужна. И не важно, какой это чай, от воды не отказывайся.

Марфута была ласковая, заботливая, как родная тетя, к которой ты приехал на дачу. Люська послушно отпила из чашки. Но ей пока пить не хотелось. Егор поблагодарил Марфуту, но тоже пить не стал.

— Кто не пьет, быстрее стареет, — сказала Марфута.

— А здесь стареют по-разному? — Этот вопрос давно крутился в голове Егора. Ответ на него был не так уж и важен. Егор решил для себя, что он отсюда выберется. Не останется в этом глупом мире. Но для того, чтобы уйти, важно было понять. Ведь Егор многого не понимал до сих пор. Даже куда попал — не понимал, что это за мир людей, которые в новогодний час, в новогоднюю минуту мысленно отказались идти в новый год с остальными людьми. Мир беглецов? Это, очевидно, будет лишь самый первый, поверхностный ответ. А суть-то, наверное, глубже. И нужно задать правильный вопрос.