— Ты…

— Не узнаешь? — спросил Антон и снова хотел шагнуть к ней, но что-то словно бы удержало его, — Клав… Ну что ты в самом деле?

— Чей ты? Откуда?

Наконец-то опомнился… А чья она? Почему здесь? Ведь должна была эвакуироваться. А она здесь, с этим своим пострадавшим перед войной дядькой, который теперь запросто, без опаски носил ружье и разговаривал с немцем. Все это, обдавая жаром, пронеслось в мыслях, и, пока звал Бориса, не сводил глаз с Клавки, смотревшей мимо него на дверь.

— Клав, сказал он, и голос его вдруг захлебнулся нежностью, — будь оно все проклято,;Клав, ты что… — И все так же мягко, запинаясь, ни с того ни с сего стал объяснять, почему сразу не узнал дедова дома, -~ тогда они шли сюда от шоссе опушкой, а сейчас совсем с другой стороны. Надо же…

Она пристально, недоверчиво взглянула на него, губы ее тронула улыбка и тотчас сбежала.

— Откуда вы?..

Может быть, это было обычное, рожденное войной недоверие, ведь не могла же Клавка стать чужой, немецкой! Все, что было: споры, ссоры, институтские нелады, эта дурацкая история тогда на собрании — казалось сейчас не стоящей внимания чепухой.

Стараясь не смотреть на Бориса, торопливо, комкая слова, выложил все, что с ними произошло. До самого конца, до случайной встречи у вагона с дядькой, все — и свои сомнения, и веру в нее, интуитивно умолчав о контрразведке, — зачем зря настораживать?

Он видел ее черные, истомлённые лихорадочной мыслью зрачки, она словно прислушивалась к чему-то внутри себя. Потом шагнула к окну, вглядываясь в серую темень рассвета:

— А вот и он. Один. — И облегченно опустила плечи.

Антону стало не по себе. Выходит, мог быть не один? Но в таком случае оба они здесь в западне? Скрипнули входные двери, что-то ухнуло на пол, должно быть, охотничий рюкзак, хозяин все еще возился в сенях. Антон сказал, не поднимая глаз, точно незнакомой, в чью хату они заглянули по пути:

— Дай нам хлеба, если найдется, и мы пойдем.

— Попьете молока, и на чердак. Отоспитесь до вечера. Там подумаем.

***

Он ощущал легкое касание ее рук, запах травяного настоя и тот особый горячий запах липы, всегда исходивший от Клавки, ее мгновенный, порывистый шепот: “Ты все сказал, все до конца? Правда?” И оттаявший взгляд, в котором лучилась непривычная кротость. Погладил ее по голове как ребенка, она продолжала смотреть на него пытливо, с какой-то искоркой надежды, долго, бесконечно.

Потом все смешалось, навстречу полетела земля в немой карусели полей и лесов, он падал с остановившимся сердцем, ожидая конца… Шлепнулся мягко, увидел перед собой смеющееся лицо горбуна с бородой и ружьем за плечами. Тот позвал Клавку, и она стала удаляться к горевшему вдали зареву, пятясь и перелетая через сумеречные пороги коридоров со множеством каких-то часовых в касках, робко помахивая рукой, точно обещая вернуться. И он уже ничего не видел, кроме печального света ее мерцающих глаз, еще тянувшихся к нему из немыслимой дали…

Черный квадрат слухового окна. Дробящиеся в ресницах звезды… Сколько же он проспал? Сон отходил с томящей тяжестью. На душе было смутно. Он прислушался к ровному дыханию Бориса, изредка перебивавшемуся коротким стоном, и даже позавидовал — здоров дрыхнуть. Откуда-то донесся легкий скрип калитки, тяжелые, нетаящиеся шаги, потом все затихло, но сонная одурь уже слетела с Антона, до предела обострился слух. Он поднялся и на цыпочках, словно его и впрямь могли услышать, подошел и выглянул в окошко. У ворот в ночи золотилась огоньком цигарка. Луна чуть проскальзывала сквозь несущийся мрамор облаков, и ему показалось, что на скамейке сидит хозяин — знакомо покатая глыба спины в старом ватнике. Да и кому еще быть? Потом огонек двинулся и вновь замер. Антон затаил дыхание, кровь толчками билась в висках.

Чертовщина… Чего боится? Пожелай дядька, давно бы их выдал, еще тогда, на рассвете. А что, если тогда было не с руки?

Уже плохо соображая, что делает, лишь повинуясь инстинкту, он почти соскользнул с лестницы, прокрался к калитке и, никого не видя, не различая впереди в темноте, вышел наружу. И тотчас, еще не взглянув, почувствовал, что дядька на прежнем месте, на скамейке. Ждет? Кого? Или еще не ночь и человек вышел подышать? Знать бы, сколько времени. Дядька, конечно, заметил его: выскочил постоялец, будто за ним гнались. И кажется, даже усмехнулся. Но виду не подал.

— А я было собрался за тобой.

— Зачем?

— Закури. Побалакать надо.

Одежда и говор странно меняли его. Ничто не выдавало в нем прежнего профессора. Да и прежде был прост, мужицкого корня.

Антон все еще вслушивался, вглядывался в темноту — ждал хозяин кого-то или сам собирался идти. Куда? Зачем? Все-таки хорошо, что пистолет в кармане, в случае чего разбудить Бориса — и ночь не выдаст.

— Садись, садись, покури, — повторил дядя Шура. — И как вам только удалось вырваться?..

Антон на ощупь свертывал цигарку, прикуривая, рассыпал махру и понял, что выдал себя, рука слегка дрожала.

— Грехи наши тяжкие, человек посреди войны как челнок в океане — сухим не выйти.

“Сам-то вышел ли? И о чем он говорит? Как спросил вначале: “вырваться” или “выбраться”? Или это одно и то же?”

— Как вырвались? Как все.

— Ну уж как все. Все по-иному выбираются. Лесами… А что? Тоже верно. Лесом идти — закосят.

Антон молчал, чутко вслушиваясь в ночную тишину. Где-то на путях свистнул паровоз, донесся отдаленный перестук буферов. Лениво сбрехнула собака и умолкла.

— Не понимаю, о чем вы.

— О том самом. Небось знаешь.

— Нет! — Его начинала раздражать эта лукавая болтовня с подвохом.

— Зато я знаю. — Дядя Шура зашелся беззвучно, и было в этом смехе нечто такое, отчего Антон невольно поежился. — Батьку своего, часом, не опозорил, чекиста бывшего?

— Никого я не позорил, — внезапно охрипшим голосом произнес Антон, даже не понимая, что оправдывается в том, чего этот дядя и знать не мог. — А отца не трогайте, он-то был честен, чист как стеклышко, и не вам его судить. Правда свое взяла, воюет он… — Хотел добавить “в отличие от некоторых учёных деятелей”, но, поймав словно бы удивленно скошенный взгляд хозяина, прикусил язык. И без того потерял осторожность, забыл, с кем говорит.

— Ну еще бы, все свои, — ввинтил дядя Шура, — ворон ворону… Хотя теперь-то что… — И махнул рукой.

— Чего вы хотите? — Антон поднялся, чувствуя, как накипает в душе, и плевать ему было, раз уж этот тип задел отца — самое святое.

— Понять хочу, — сказал дядя Шура и тоже поднялся, кончив окурок каблуком, не спеша тронулся по тропе к дороге, к станции, как бы приглашая за собой Антона, — тот пошел следом.

И все было до ужаса неправдоподобным: эта ночь, дом, в котором остался Борис и спокойно спит Клавка; широкая спина дядьки, шагавшего чуть впереди. Куда? Ага, в комендатуру… Словно все еще продолжалась игра, которую он сам начал или его толкнули намеренно. Впереди метрах в сорока, окутанная гущей ветвей, тропа обрезалась отсветами фонарей до самой станции. Антон, весь напрягшись, подумал, что, если дядька шагнет за черту на свет, тогда… Что тогда? Он вынул пистолет, взвел курок. Еще шаг, два, три… У самой черты спина повернулась, он почувствовал это, и негромкий голос сквозь звон в ушах произнес:

— Убери пистолет, он без патронов, спишь крепко.

Но внутри у него уже что-то соскочило, не помня себя, кинулся вперед, нажав на курок раз–другой — впустую. Замахнулся, сжав рукоять, и, отброшенный назад, грохнулся враскоряку в кусты, тут же вскочил.

— Руки! Руки, сопляк!.. — прошипел дядька.

Но Антон уже ничего не слышал. В беспамятстве, ослепший от. ненависти, снова ринулся с единственной мыслью: пока его хватит, вырвет глотку у этого гада или тот его придушит железными своими лапами — один конец… Сбитый с ног, увидел поблескивающий ствол, целивший в упор. И на какое-то мгновение застыл, услышав смех. Кажется, дядька смеялся. Нервно, клекотно. На протянутой раскрытой ладони его… лежал ключ. Большой, старинный, он таких и не видел.