Ладно, давай еще раз. И спокойнее, пожалуйста… Искра, седоусый, Петков. Опять три? Везет же тебе на тройку… А если все-таки исключить седоусого и замкнуть все на себе? Могло же быть и так: оба отделения — каждое само по себе — вышли на Вагрянова, но Петков перехватил инициативу и обставил Гешева. В таком случае объяснимым становится, почему Петков клюнул на модный магазин и не прибрал к рукам седоусого.

Так… Три плюс три и минус три. Что в итоге? Все та же злополучная тройка, но на сей раз в иной комбинации единиц: делом Багрянова заняты оба отделения; седоусый вне подозрений контрразведки; пора наконец вспомнить о чемоданчике.

Тепло понемногу возвращается ко мне, убаюкивает, провоцируя Слави предаться идиллическим грезам. Сейчас, когда все как будто бы стало на места, можно и помечтать. О чем? Ну, скажем, о такой утопической возможности, как причастность Искры к подполью. Почему бы и нет? Разве Сопротивление не могло внедрить товарищей в ДС? В этом случае финал злоключений Слави должен выглядеть донельзя оптимистичным. Ну, скажем, таким: на заре дверь камеры распахивается, и Искра с дымящимся пистолетом в руке бросается мне на шею. «Ты свободен!» — кричит она, и глаза ее сияют. «А Петков?» — «Смотри!» Ба, что это? Заместитель начальника отделения В стоит на коленях и молит о пощаде…

Я с трудом размыкаю веки, и сон, едва начавшись, рассеивается, как розовый дым. Ну и чушь! Искра и подполье… Искра и Гешев — вот что есть наяву… Или нет? Почему бы не допустить, что Сопротивление, внедрившее Искру в ДС, поручило ей подстраховать явку на улице Царя Калояна?

Три версии. Опять три. Похоже, что мне вовек не избавиться от набившей оскомину тройки. Сущее наваждение!

Я лежу один в полной темноте и думаю о всякой всячине, Память работает безотказно, и нет больше ни ям, ни провалов. Я всегда считал ее чем-то вроде моего личного перпетуум-мобиле и был, признаться, удивлен, когда она внезапно забастовала. К счастью, простой был краткий, и теперь я, восполняя убытки, то и дело запускаю руку в хранилище и черпаю оттуда щедрыми пригоршнями… Петков, вопрошающий об Искре и записке… Телефон Лулчева… Сценка на Плевенском вокзале… А это кто? Худое, энергичное лицо с чуть прищуренными глазами. Антон Иванов. Таким я увидел его впервые — на афише Дирекции полиции. «Разыскивается… Приметы… 50 000 левов награды тому, кто…» Антон Иванов — человек из героической легенды, партизанский командир. Его бригада отбивается от карателей в Родопах. Рабочая Болгария боготворит его, и портрет, вырезанный из афиши, при обысках находят рядом с иконами.

Война… Она, а не страсть к вояжам привела меня сюда. И она же заставляет хитрить, ловчить, притворяться — делать все то, что, казалось бы, противно человеческому естеству.

…Утро приходит ко мне с ослепительным электрическим светом и голосом Петкова:

— Багрянов!

Я приподнимаю голову и тут же, не сдержав стона, роняю ее на тюфячок. Боль, поутихшая было за ночь, возвращается удесятеренной и не дает мне встать.

— Лежите, — говорит Петков и пальцем оттягивает ворот свитера. — Цыпленок, дай-ка нам кофе. Будете пить?

— Нет, — говорю я.

— Все равно две чашки, Цыпленок.

— Знаете, — говорю я хрипло, с трудом подбирая слова. — Забавные у вас методы, Петков. Сначала — дубинка, потом — кофе.

— Первое не исключает второго… Поставь его чашку на стол, Цыпленок. Захочет — возьмет.

— Не захочу…

— Ну как знаете.

Петков отпивает глоток и, наклонившись, водружает чашку возле моего лица. Вытирает платком губы. Платочек бел и свеж, и крепкий кофе оставляет на нем кровянистого цвета пятна.

— Багрянов, — говорит Петков и, сложив по сгибам платок, прячет его в нагрудный карманчик. — Окончим дискуссию… В последний раз: вы ничего не напутали? Время от десяти пятнадцати до десяти тридцати и «Зора» в левом кармане? Так?

— Так…

— Тогда — до новой встречи… Цыпленок! Марко! Побудьте с ним… и дайте поесть, если попросит. Туалет внизу, Багрянов. В случае чего вас проводят.

Дверь захлопывается, а я отодвигаю голову от края тюфячка. Горячий пар бьет в лицо, дразнит ароматом. Похоже, настоящий колумбийский. Или бразильский? Для господ из ДС нет ни войны, ни заградительных таможенных режимов.

Через полчаса-час подменный Петкова отправится на рандеву. Знал бы заместитель начальника отделения В, какую услугу он оказывает Багрянову! Не найди он человека на мое место, пришлось бы вывозить в модный магазин меня самого. После этого трудно было бы объяснить, что помешало Багрянову встретиться с интересующим Петкова лицом… А так — я надеюсь! — неудачу удастся свалить на агента. Не там стоял или не так держал перчатки…

Шикарные сигареты «Арда». Лучший в мире сорт! Вместо табака в них закладывают гремучую смесь, и первая же затяжка разрывает легкие в клочки. Глотнув дыма, я судорожно кашляю и буквально купаюсь в собственных слезах. За неимением платка отираю их ладонью и тут же, давясь и постанывая от удовольствия, всасываю новую дозу газообразного динамита. Понять мои муки и счастье может только завзятый курильщик, прошедший, как и я, через двухсуточное вынужденное воздержание.

Райский миг. Неслыханное блаженство…

— Спа… о, черт!.. Спасибо, Искра!

— Не стоит, бай-Слави. Бедняга, тебе не давали курить?

Я киваю и делаю новую затяжку.

— Тебе бы побриться, бай-Слави.

— Распорядись…

— Я сказала глупость?

— Нет, что ты. Все в порядке.

Словно сговорившись, мы несем чепуху, избегая возвращаться к разговору о кофе и погоде, состоявшемуся несколько минут назад. «Бай-Слави, — сказала Искра и выразительно сдвинула выщипанные бровки. — Помнишь, ты как-то спрашивал, люблю ли я кофе по-варшавски со сливками и тмином?» — Перед этим мы говорили о вещах отвлеченных, и я едва не поперхнулся. — «О чем?» — «О кофе. Ты знаешь, я попробовала, и оказалось вкусно. Только при варке надо прибавлять чуточку соли». — «Сколько?» — «Четверть чайной ложки примерно. И не кипятить». Пароль и отзыв были названы правильно, и я открыл было рот для нового вопроса, однако Искра скосила глаза в сторону Цыпленка, восседавшего на табуретке у двери, и рот мой захлопнулся сам собой.

— Ты в претензии на меня? — сказала Искра.

— За что, собственно?

— За сладкарницу и бульвар Дондукова.

— Нет, конечно. Ты делала свое дело, я свое.

Цыпленок, навостривший было уши, сник на табурете; я тоже успел опомниться, и хладнокровие возвращалось ко мне капля за каплей, усмиряя пульс и дыхание. И вовремя! Ибо полминуты спустя Искра невинным тоном прирожденном лгуньи произнесла новую фразу — о снеге и дожде.

— Что? — сказал я, отказываясь верить ушам.

— Я говорю, сыро сегодня. То снег с дождем, то дождь со снегом.

— А тумана нет? — сказал я механически.

— Не обратила внимания.

До этой секунды стул мой стоял на прочном паркетном полу. И вдруг оказалось, что все не так: и стул не стул, и пол не пол — подо мной, подброшенная волнами, закачалась утлая лодчонка и поплыла неведомо куда без руля и без ветрил.

Искра смотрела мимо меня, и лицо у нее было серьезное.

…В полдень, когда Петков предупредил меня о встрече с Искрой, я не слишком удивился. Не поразило меня и то, что к отсутствию контакта в модном магазине заместитель начальника отделения В отнесся без особого гнева. В сложной партитуре, создаваемой нами совместно, тональность каждого инструмента была расписана заранее и с такой определенностью, что, к примеру, партию скрипки-альта не смогла бы вести виолончель. Сейчас была очередь тромбона, и Петков блестяще исполнил соло.

Я полулежал на тюфячке, а он мерил шагами комнату. Пять туда, пять обратно, и все по диагонали. Остановился. Оттянул по привычке ворот свитера. Сказал, будто размышляя вслух:

— Допустим, вы правы, и произошла обычная задержка. Когда контрольные рандеву? Каждый вторник с десяти пятнадцати до десяти тридцати?