На календаре гофрата было помечено множество других дел. Он переспросил, действительно ли дело срочное и нельзя ли перенести заседание на завтра или послезавтра.

— Я опасаюсь, что это не устроит отдел «С» министерства внутренних дел, — сказал Шельбаум. — Мы должны пригласить оттуда представителя.

— Кого вы предлагаете еще?

— Судебного следователя по делу Фридемана и господина старшего прокурора.

Гофрат вздохнул.

— Хорошо. Скажите Видингеру, когда он вернется: у меня в пятнадцать часов.

Шельбаум положил трубку.

— Кое для кого готовится горькая пилюля, Алоис, — сказал он.

— Как вы хотите изобличить убийцу?

— Об этом, можно не беспокоиться. Он у нас в руках. Я теперь начинаю догадываться, что имела в виду Ковалова.

— Именно?

— Да, с этой доской…

Когда Ланцендорф остановился у садовой калитки перед домом Фазольда, ему самому еще не было ясно, чего он хочет от художника. Скорее всего это был приступ отчаяния, причиной которого послужил отказ Карин от дружбы с ним. Карин продолжала считать, что раз ее дядя оказался преступником, то она не имеет права претендовать на внимание порядочных людей.

Не дождавшись ответа на свой звонок, Петер вошел в сад. Слева от дома до самого Старого Дуная тянулся поросший травой откос. Рядом с трухлявым мостком в заросшей камышом воде стоял Фазольд в высоких резиновых сапогах, выталкивал лодку на берег. На прибрежном лугу был заготовлен кругляк, предназначенный для перетаскивания лодки под веранду.

— Добрый день, господин Фазольд, — вежливо поздоровался молодой человек.

Художник вытолкнул лодку на берег, затем приподнял ее носовую часть и положил под дно первый деревянный ролик. Он мрачно хмурился и, казалось, не замечал Ланцендорфа.

— Извините, что я пришел без предупреждения.

Фазольд распрямился, тупо посмотрел на воду.

— Там она жила, — сказал он. — Там…

Молодому человеку стало не по себе: Фазольд производил впечатление не вполне нормального человека.

— Господин Фазольд, я пришел из-за Карин…

— Из-за Карин? — повторил художник, поворачиваясь. — Хорошая девушка, прекрасная девушка. Я ее обязательно нарисую.

— Как жаль, что ее родственники убиты, — мрачно сказал Петер.

— Убиты? — переспросил художник. — Вальтер Фридеман покончил с собой после того, как удушил жену.

Беглая улыбка скользнула по лицу Ланцендорфа.

— Этому никто не верит. Я говорил с инспектором, и он мне показывал фотоснимки.

— Что за снимки? — с тревогой спросил Фазольд.

— Фотоснимки причальных мостков, — ответил Ланцендорф. — Фридеман наступил на краску, и следы остались на досках. Их нет лишь впереди. Как раз это и заставило задуматься полицию. Инспектор говорил со мной о доске…

— О доске? — прошептал Фазольд, бледнея.

— Да, о доске, — сказал Петер. — Разве вам Карин не говорила, что мы использовали вашу лодку для прогулок? С этой доски я упал на дно лодки и вымочил штаны.

Он поднял доску среднего сиденья.

— Все еще не закреплена, — сказал Петер. — Надо бы ее закрепить.

— Положите на место! — взвизгнул Фазольд.

Но Ланцендорф уже снял доску и перевернул ее.

— Почему вы так нервничаете? — спросил он удивленно.

Взгляд его упал на небольшое желтое пятно на доске. Вереница мыслей пробежала в его голове: пятна на причальном мостке, это пятно, недостающие восемьдесят сантиметров, поведение Фазольда…

— Или это имеет отношение к смерти Фридемана? — тихо спросил он и поднял голову.

Фазольд с искаженным лицом занес весло для удара. Ланцендорф хотел уклониться, но споткнулся, и удар лопастью весла пришелся по голове. Он упал. В полуоглушенном состоянии он видел художника, вновь угрожающе двинувшегося на него. В то же мгновение Петер услышал сухой щелчок и увидел незнакомого мужчину, который, перепрыгнув через него, бросился на художника.

Господа, собравшиеся за круглым столом у гофрата, были явно озадачены. Письмо Коваловой, которое Шельбаум зачитал стоя, застало их врасплох, «Большего они и не заслужили, — думал обер-комиссар, — и прежде всего оба чинуши из отдела «С» министерства внутренних дел: начальник секции с жабьим выражением лица и его надменный секретарь».

Однако эти господа подготовили сюрприз. Они привезли с собой пожилую даму и настояли на том, чтобы протокол вела именно она, и только она одна, и чтобы сам протокол был строго секретным. «Кое-чему опять уготовано исчезнуть в министерских сейфах», — подумал Шельбаум.

Гофрат, сидевший под портретом федерального президента, как всегда, улыбался. Но улыбка его на этот раз была весьма натянутой, поскольку начало заседания ничего приятного не обещало.

Гномообразного старшего прокурора обуревали заботы иного рода. Он видел надвигавшуюся гору работы, которой ему пред стояло посвятить остаток своей службы, и не было никого, на кого можно было бы перевалить эту гору. Он был прикован к ней, точно Сизиф к своей каменной глыбе.

Видингер тоже был погружен в размышления. Он думал о позорном скандале, который разыгрывался, нанося непоправимый ущерб ССА, и не видел пути приостановить его. Если записи Фридемана станут достоянием общественности, то его разговор с Ловким окажется бесполезным. Самое скверное заключается в том, что ССА за все потребует ответа от него. Ведь он сидит на таком месте, где можно переставлять стрелки. Но Шельбаум обставил его, и никаких контрмер пока нельзя предпринять…

Наиболее уютно чувствовал себя толстый добродушный судебный следователь. Ландесгерихтсрат Циргибель вел себя очень спокойно. Успех или неуспех — ему все равно.

Инспектор Нидл сидел рядом с Шельбаумом, готовый ко всему. Он чувствовал, что обер-комиссар идет по тонкому льду. Ему не нравилась атмосфера подобных заседаний. Лучше бы оказаться на месте Маффи, которого еще до заседания Шельбаум послал к Старому Дунаю. Правда, на Маффи поручение подействовало точно холодный душ: он вернулся из тира с сенсационным известием, за которое ожидал по меньшей мере похвалы. То, что во время стрельбы рассказал ему коллега из группы Линдорфера, могло служить косвенной уликой в деле убийства Фридемана, но Маффи по своему легкомыслию утратил симпатию Шельбаума и должен был удовольствоваться его сухим «спасибо».

— Позвольте обратиться к содержанию материала, — сказал обер-комиссар, указав на блокноты и папку, которые лежали перед ним. — Я ограничусь наиболее существенным в интересах следствия.

Он открыл папку и вынул один листок.

— Человек, называвший себя Вальтером Фридеманом, из Баварии, уроженец города Кобурга. Родился в 1911 году в семье торгового инспектора Аугуста Цондрака и звался в действительности Виктор Цондрак. Его родители умерли рано, и он воспитывался у родственников. Еще в седьмом классе он был вынужден покинуть гимназию после того, как директор застал его с дочерью дворника. Затем учился на садовника. В 1929 году, когда нацисты добились большинства в городской управе Кобурга, вступил в гитлерюгенд, перешел в отряд штурмовиков, получил звание лейтенанта и работал в финансовом управлении города. В 1934 году теряет занимаемый пост. Несколько лет спустя Цондрак вступает в эсэсовский полк «Германия», и с этого начинается его новая карьера. Во время войны отмечается его служба в различных спецкомандах в Югославии, Польше, Венгрии.

Шельбаум бросил взгляд на скромно потупившегося Видингера, который, как офицер вермахта, также служил в Венгрии.

— В чине старшего лейтенанта войск СС Цондрак некоторое время был адъютантом эсэсовского генерала Везенмайера, уполномоченного нацистского правительства, который организовал грабеж бесценных произведений искусства в Венгрии, — продолжал Шельбаум. — По его приказу Цондрак в марте 1945 года посетил так называемую «Альпийскую крепость», чтобы подыскать штольни горнорудных разработок под склад произведений искусства. Тогда он и вступил в контакт с администрацией концлагеря в Эбензее…