Я вернулся поздно; она сидела на диване перед телевизором. Я был немного пьян, я устал. В квартире было чисто и, казалось, стало свободнее. Она навела в моем доме порядок.

— Здесь воняло грязными носками, — сказала она, не глядя на меня. — Я раньше не хотела тебе говорить, но теперь, пожалуй, настало время что-то сделать.

Она и себя привела в порядок и надела юбку.

— Ты где был? — спросила она.

Я знал, что она на меня не рассердилась. Самое большее — испугалась. Но я был зол. И из-за чистоты в доме тоже.

— Я что, должен тебя благодарить? — спросил я безразлично.

Сел в свое кресло и рывком развернул газету.

Она промолчала.

Шелест страниц создавал иллюзию домашнего уюта, прерываемого ревом автомобилей из телевизора, где кто-то за кем-то гонялся.

Я услышал, как она поднялась, подошла и встала передо мной.

— Никогда больше так не делай, — сказала она.

Она стояла, расставив ноги, уперев руки в бока.

Слезы слышались в ее голосе, но не были видны. Пока не были видны.

— Я ведь могу и обратно уехать. Мне это совсем нетрудно, — сказала она.

И снова я ничего не почувствовал. Я выпил достаточно для того, чтобы ни о чем не беспокоиться.

— Скажи что-нибудь. Покажи, что ты рад тому, что я существую. Поцелуй меня нежно. Покажи, какой ты замечательный. Вернись. Вернись в наше недавнее прошлое. Я не пролезла в твой дом! Я обогатила его собой! Какой ты все-таки эгоист!

Жизнь возвращалась к камню, в который я превратился. Проблески жизни, которые во мне еще оставались.

Я обнял ее колени и притянул ее к себе. И пробормотал, кажется даже не поднимая головы:

— Я полный идиот. Я ни на что не гожусь. Я — пьяный трусливый щенок. Ты сможешь когда-нибудь меня простить?

Я уткнулся лицом в теплое, худенькое плечико Сабины и крепко обхватил ее, словно боялся потонуть — хорошее определение для пьяной действительности. Она была восхитительно мягкой и нежной под моими ладонями, и я забыл все свои страхи.

— Я должна подумать, — шепнула она.

И снова ее белая попка, ее стройные ноги, ее невинный животик превратились в наше общее достояние. Я вздрагивал, нащупывая под кожей ее кости, и я знал, что готов убить ее.

— Здравствуй, моя Сабиночка, — говорил папа, когда Сабина и я приходили к ним в гости. Даже с Ланой, своей собственной дочерью, он едва ли говорил нежнее.

Маме Сабина тоже нравилась, но ей трудно было примириться с ролью свекрови. Она не понимала пока, полагается ли ей вести себя как мать, или надо подружиться с Сабиной, и потому бывала то преувеличенно дружелюбной, то — словно испугавшись собственного дружелюбия — сдержанной и застенчивой.

Сабина часто предлагала пойти к моим родителям. Я думаю, папу она по-настоящему любила. Она называла его Сим. Никто из моих друзей, не говоря уж о подругах, никогда так его не называл. А она сразу стала называть его так, едва вернувшись из Иерусалима.

— Привет, Сим, — кричала она, едва войдя. Мама никогда не называла ее по имени. Она целовалась с ней трижды, щека к щеке — вежливо и бесстрастно.

А папа расцветал и становился похож на влюбленного.

— Здравствуй, моя Сабиночка.

Я оборачивался и чувствовал, как поджимаются пальцы у меня в башмаках. Через некоторое время меня это начало задевать, я испытывал легкую ревность. И не его я ревновал за отношение к ней, а ее — за отношение к нему. Как будто папа мог быть мне соперником!

— Сим, а откуда родом твои родители? — спрашивала она во время еды. — Они соблюдали заповеди, ходили в синагогу? А тебя водили в синагогу, когда ты был маленьким?

Мне казалось, я должен защитить папу от этого вторжения; я впадал в панику, едва мог дышать от ужаса и почти не слушал его ответы. А он совершенно спокойно, не напрягаясь, рассказывал истории из своего детства, те самые, которые мне рассказывались совсем по-другому, сердитым, ледяным голосом. Истории, которые я уже слышал, но все-таки не знал до конца. То и дело он вставлял в рассказ идишские поговорки, которых в других обстоятельствах не употреблял.

Во время каждого, без исключения, обеда Сабина просила, без всякого стеснения, рассказывать еще, дальше. Похоже, она умела выбрать верный тон. Когда они бежали? Куда? И как поступила твоя мама? Вы все вместе были в Освенциме? А Юдит и ты, вы ведь не были вместе? Как ей удавалось добывать еду для вас обоих, если она сидела в женской зоне?

Никаких проблем. Ей все было дозволено.

Я боялся этих обедов, я и сейчас вспоминаю их с ужасом. Хотя на самом деле они означали освобождение, означали, что детство кончилось. И еще крепче связывали меня с Сабиной.

Я был благодарен Сабине за дружелюбие, с которым она смогла сделать наконец жуткое прошлое моего отца — прошлым, но злился из-за духовного кризиса, который мне пришлось пережить: где, в конце концов, мое место? Во внешнем мире, мире вопросов, вместе с ней? Или вместе с папой, в мире ответов?

Мы часто ходили по букинистам.

— Книжные магазины, — говорила Сабина, — настраивают на оптимистический лад. Они прекрасны, потому что не оставляют места для лени. Книги по определению небесполезны.

И глубоко вздыхала.

Мы вместе ходили за покупками. «Покупайте только овощи высокого качества от Ферхаара»[11], — прочел я в окне магазина.

— Я думаю, овощи тоже небесполезны, — заметил я. — Высокого качества.

— Конечно, — с энтузиазмом откликнулась Сабина, — овощи выращивают, стараясь следовать тому, что заложено в их природе. Книги, как считается, пишут, чтобы противостоять хаосу. Они по определению искусственны.

— Овощи культивируются. Большая часть тех, что продаются в магазинах, выведены в процессе селекции, можно сказать, придуманы. А что ты скажешь о стульях, одежде, хлебе или пылесосах?

— Нужда во всех этих вещах, кроме книг, скорее практическая. Вещи производятся, когда они нужны. А книги по большей части никому не нужны, они появляются как бы сами собой, без спроса. В точности как люди.

Я похлопал ее по плечу:

— Все это полная чушь. Но в чем-то ты права…

Мне не нравилось слово «лень». Моя рукопись лежала без движения. Мысли, что складывались в моем мозгу, выглядели идеально. Но, пытаясь сформулировать их на бумаге, при помощи грубых слов, я, несмотря на всю свою скрытую агрессивность, терял веру в себя. Вдобавок мне никак не удавалось понять, о чем, собственно, я хочу рассказать.

— Я — лентяй, — жаловался я.

— Нечего ныть, работай, — торопливо отвечала Сабина. Она не переносила моего самобичевания.

Я игнорировал ее замечание.

— Я люблю книги и книжные магазины, потому что я лентяй. Сам я не могу ничего сочинить. Наверное, поэтому я так много читаю.

— Да-да. Пошли.

Мы привычно заходили в букинистический, в конце улицы. Это почти так же приятно, как самому сочинить что-то или что-то прочесть, думал я, вытаскивая книгу, открывая ее наугад, но времени было мало, мы всегда торопились.

Сабина всякий раз считала, что нашла нечто необыкновенное; я относился к находкам критически — и был скупее. Мы почти никогда не покупали книги с гравюрами, первые издания и другие редкости.

Стоял теплый сентябрьский день. С утра было прохладно и туманно, но выглянуло солнце, стало теплее. Мы сняли куртки и несли их в руках.

Настроение у нас было праздничное: оба свободны, да еще в такую погоду.

Я уже не помню, о чем мне рассказывала Сабина. Во всяком случае, это была длинная история. Мы бродили по магазину, не видя ничего вокруг, потому что Сабина хотела сперва закончить свой рассказ. Если я правильно помню, речь шла о подруге, которая пыталась отвадить ее от занятий фотографией. Меня сильно беспокоило будущее Сабины, и я считал, что эта так называемая подруга, которая, конечно, просто завидует ей, по-настоящему опасна.