— Как дела?
Волна мокрого снега ударила ему в лицо, холодной пылью завихрилась внутри «виллиса».
— Идем, товарищ гвардии майор! — весело ответил Бельский.— Как положено царице полей.
— Почаще подменяйте передних. И петеэровцам с пулеметчиками помогите.
— Ясно.
— Минометная давно прошла?
— Минут пятнадцать. Мы им тут помогли два «студика» вытащить. Теперь, надо полагать, на месте.
— Ну, добре. Вам еще максимум час ходу.— И, обращаясь к шоферу, сказал: — Поехали, Федько!
«Виллис» тронулся. Поежившись, Талащенко поднял остро пахнущий овчиной воротник полушубка, перекинул с бока на колени планшетку и, посвечивая себе карманным фонариком, посмотрел на карту под прозрачной исцарапанной целлулоидной пленкой. Выехали точно — слева неуютно чернела меж пустынных ночных холмов Сигетфалу — деревушка, где к рассвету должны были сосредоточиться тылы и все транспортные средства батальона.
Дорога пошла параллельно прибрежной дамбе. С передовой стали слышны редкие пулеметные очереди. В западной части неба, за Дунаем, вспыхивая и угасая, знакомо колыхалось по горизонту размытое метелью холодное желтое сияние осветительных ракет.
— Направо, Федько,— сказал Талащенко, гася свет.
За ночь немцы не сделали по левому берегу ни одного выстрела — их боевые охранения только изредка освещали Дунай ракетами. Батальон спокойно занял позицию во втором эшелоне стрелкового полка, стоявшего в обороне на этом участке, и в пять часов двадцать семь минут Талащенко кодом доложил по радио в штаб бригады, что его «хозяйство» вышло в район сосредоточения.
Обойдя все роты, он вернулся к себе в блиндаж усталый и промокший и сразу лег, накрывшись полушубком и чьей-то старой шинелью: с вечера его временами знобило, бросало то в жар, то в холод, в глазах была какая-то непонятная резь и голова гудела как чугунная. Но поспать ему удалось часа три, не больше — разбудил тяжкий железный грохот: где-то совсем близко рвались немецкие мины. Не открывая глаз, Талащенко прислушался, потом сел, накинул па плечи полушубок, посмотрел время. Было без четверти девять. Снаружи шумел ветер. За разбитым окошком блиндажа, по низу залепленным снегом, серело низкое облачное небо.
Вошел старший адъютант капитан Никольский — новый начальник штаба батальона. За ним неуклюже протиснулся в узкую дверь Зеленин: ушанка съехала набок, глаза — испуганные и веселые:
— Вот, паразит, д-дал! Видать, из шестиствольного.
— Не зацепило? — спросил Талащенко.
— Он по дороге ударил.— Никольский снял ушанку, отряхнул с нее снег.— Мотоциклист из полка в тылы поехал, фару буквально на секунду включил... Все равно засекли.— Он присел к столику, забарабанил пальцами по пустому котелку.— Веселенькая, доложу я вам, начинается жизнь!
— Никандров приехал? — поеживаясь от озноба, сбоку взглянул на него командир батальона.
— Приехал. И уже развернул свою ресторацию.
— Народ завтракает?
— Рубает на всю железку! — ответил вместо Никольского Саша. Он не спеша снял со спины туго набитый вещевой мешок, сел, вытер рукавом вспотевший лоб: — Может, и вы, товарищ гвардии майор, малость перекусите?
— Да вроде еще рано.
— Э! Рано! Покушать никогда не рано! Меня, товарищ гвардии майор, один старшина в сорок первом, я только на передовую прибыл, так учил: на войне, мол, ешь, пока возможность имеется. И в первую очередь мясо из котелка вылавливай. А то вдруг бомбежка или еще что наподобие — пропадет харч.
Талащенко скрыл усмешку в своих пушистых светлых усах:
— Ну, раз старшина тебя так учил — ничего не поделаешь. Старшины порядок знают. — Он кивнул на вещевой мешок: — Что у тебя там?
— Второй фронт, товарищ гвардии майор. Свиная тушенка.
— И только? — вяло удивился Никольский.
— Сальца у этого скряги Никандрова достал. Каши сейчас принесу. И вот тут кое-что есть. — Зеленин подбросил на ладони прицепленную к ремню трофейную фляжку с черной пластмассовой крышкой-стаканчиком на горлышке,
Никольский поинтересовался:
— Бор?[2]
— Нынч[3]. Медицинский.
— Это подойдет. Как раз по погоде и по настроению.
— Ах, Зеленин, Зеленин! — командир батальона попытался сделать строгое лицо. — Отправлю я тебя в штрафную роту...
— Я для лечения достал, товарищ гвардии майор. Я же вижу: трясет вас, как лихорадка какая. А это верное средство. Мне сам гвардии капитан медицинской службы Сухов говорил. Водички развести я сейчас принесу.
— Значит, сам Сухов? — переспросил Талащенко.
— Точно. Я ему специально доложил, что вы прихворнули. Можете проверить.
— Верю, верю. Давай командуй, раз уж такое дело.
— Есть командовать!
Зеленин отвязал от мешка котелки, положил фляжку па столик и выскочил из блиндажа.
— Холодно, черт! — начальник штаба поднял воротник полушубка. — Ветер, слякоть... Я был о загранице лучшего мнения. А тут не погодка, я вам доложу, а мерзость какая-то!
— Это ты зря, погода самая подходящая, — хмуро отозвался Талащенко. — Хорошо бы до ночи такая продержалась. А то стоит немцу с того берега нас заметить — сразу зашевелится.
Он встал и, потирая замерзшие руки, прошелся по блиндажу — пять шагов туда, пять — обратно. Никольский, не поворачивая головы, проводил его взглядом, потом потянулся к зеленинскому мешку, достал оттуда тускло сверкнувшую желтизной банку тушенки.
— Ты знаешь, — Талащенко остановился около едко дымящей печурки. — Седьмую реку буду сегодня ночью форсировать. Дон, Донец, Днепр, Южный Буг, Днестр, Тисса... И вот Дунай на очереди. Никогда не думал, что доведется тут побывать!..
— Дунай! — хмыкнул Никольский. — Только название новое. Вода везде одинаковая. Какая разница, где захлебнешься! — Он открыл консервный нож, ловко вонзил его в круглое, блестящее дно банки. — Надоело все до чертиков! Мокнуть, мёрзнуть, не спать сутками, ковыряться в грязи и ждать, когда тебя укокошат. Лучшие годы! Э! — начальник штаба махнул рукой и начал яростно кромсать мягкую податливую жесть. —Лучше уж не думать. Без философии легче.
Талащенко искоса посмотрел на него, на его тонкие нервные пальцы. «А вот ты, оказывается, какой хлопчик-то! Без философии, значит? Ладно, побачим, как это у тебя получится». Ему сразу расхотелось говорить с этим человеком. Он нащупал в кармане полушубка пачку трофейных венгерских сигарет (они назывались «Симфония»), достал одну и, присев перед печуркой на корточки, прикурил от клочка ярко вспыхнувшей газеты.
Снаружи опять загрохотало — теперь уже дальше, чем четверть часа назад, когда немцы били по мотоциклисту. Никольский, настороженно замерев, несколько секунд слушал не мигая, потом молча вытряхнул тушенку в пустой котелок, поднялся, собираясь пристроить его на печке.
У входа в блиндаж послышался торопливый тяжелый топот, дверь рванули — и вниз, гремя по ступенькам сапогами и расплескивая воду, скатился Зеленин.
— Полковник! — ординарец перевел дух, поставил на стол котелки с кашей и с водой. — Сюда идут... Меня гвардии капитан Краснов послал. Бегом. Сказал — предупредить.
— Все ясненько, — поморщился Никольский: — Начальство прибыло ставить задачу на местности. Даже пожрать некогда. Далеко они?
— Да уже...
Сколоченная из неотесанных досок дверь блиндажа распахнулась, и вверху, в сером прямоугольнике просвета, загородив идущего сзади капитана Краснова — замполита батальона — возникла высокая сутуловатая фигура командира бригады полковника Мазникова.
Батальонная кухня, прицепленная к обтянутому брезентом кузову полуторки, стояла по соседству с радиостанцией в неглубокой, заваленной снегом, исхоженной вдоль и поперек лощинке неподалеку от штабного блиндажа. Завтрак уже кончился, и возле машины Зеленин увидел только одного человека — помкомвзвода из первой роты сержанта Авдошина — в замызганном маскхалате, в ушанке набекрень, с автоматом, небрежно закинутым за спину. Никандров сидел на канистре в кузове около двери и, повернувшись к свету, перебирал в полевой сумке какие-то бумаги.