Он вернулся в коридор. Дверь камеры давления с плавно закругленными углами, края окантованы толстым слоем герметизирующего пластика, маховичок и лампа — она зажигалась, только когда при открытом наружном люке в камере господствовала пустота. Сейчас лампочка не горела. Он отворил дверь. Автоматически зажглись две лампы, осветив тесное пространство с голыми металлическими стенами, с вертикальной лестничкой в центре, доходившей до люка в потолке. Под нижней ступенькой был еще виден затертый бесчисленными подошвами контур, обведенный мелом. На этом месте нашли Саважа, он лежал съежившись, на боку, и его никак не могли поднять, потому что он примерз к шершавым плитам, залитым его собственной кровью, которая разорвала ему лицо.

Пиркс смотрел на этот белесый силуэт, отдаленно напоминавший человеческую фигуру, потом отступил и, заперев герметическую дверь, поднял голову — он услышал шаги наверху. Это Ланье забрался по лестнице, приставленной к противоположной стене коридора, и возился в обсерватории. Всунув голову в круглое отверстие люка, Пиркс увидел покрытый чехлом, похожий на небольшое орудие телескоп, камеры астрографов и два больших аппарата — камеру Вильсона и другую, масляную, вместе с осветительной установкой — для фотографирования следов частиц.

Станция предназначалась для изучения космического излучения, и фотопластинки, которые использовались для этого, лежали между книгами, под полками, в ящиках, у кроватей, даже в кухоньке. И это было, пожалуй, все. Да, все, если не считать больших резервуаров воды и кислорода, размещенных под полом, наглухо врезанных в лунную скалу, в самый массив Менделеева.

Над дверями каждого помещения находился круглый измеритель концентрации углекислого газа. Над измерителями виднелись решетки климатизаторов. Аппаратура работала беззвучно. Климатизаторы всасывали воздух, очищали его от углекислого газа, добавляли нужное количество кислорода, увлажняли либо осушали его и нагнетали обратно во все кабины. Пиркс радовался каждому стуку, доносящемуся из обсерватории; когда они замолкали, тишина разрасталась так, что он начинал слышать шорох собственной крови, как в этом, экспериментальном бассейне, в «сумасшедшей ванне», но из нее-то в любой момент можно было выбраться.

Ланье спустился вниз и занялся ужином так тихо и умело, что когда Пиркс вошел в кухню, все было уже готово. Ели почти молча. «Соль, пожалуйста. Хлеб в банках? Завтра нужно будет открыть новую. Кофе или чаю?»

И все. Это немногословие сейчас устраивало Пиркса. Что, собственно, они ели? Третий обед за этот день? Или четвертый? А может, уже завтрак следующих суток? Ланье сказал, что должен проявить отснятые кадры, и ушел наверх. Пирксу делать было нечего. Он неожиданно понял это. Его прислали для того, чтобы не оставлять Ланье одного. Пиркс ведь не разбирался в астрофизике, в космическом излучении. Если бы Ланье захотел научить его пользоваться астрографом!.. Он получил высшую оценку, психологи поручились за то, что он не сойдет с ума. Итак, он должен просидеть в этом горшке две недели ночи, а потом две недели дня, ожидая неизвестно чего, наблюдая неизвестно за чем.

Это Задание, эта Миссия, которая совсем недавно казалась ему совершенно неправдоподобным счастьем, внезапно показала свое настоящее обличье бесформенной пустоты. От чего он должен был защищать Ланье и себя? Каких искать следов? И где? Или он думал, что откроет нечто такое, чего не заметили лучшие специалисты, входившие в состав комиссии, люди, знающие Луну много лет. Ну и идиотом же он оказался!

Пиркс сидел у стола. Нужно помыть посуду. И завернуть кран, из которого капала вода, эта бесценная вода, которую привозили в виде замерзших блоков и выстреливали из орудия по 2,5-километровой параболе в котел у подножия Станции. Он не шевельнулся. Даже не поднял безвольно упавшей на край стола руки. В голове царили жар и пустота, тьма и безмолвие, те, что окружали стальную скорлупу со всех сторон. Он протер горящие, словно засыпанные песком глаза. Потом встал так, будто весил в два раза больше, чем на Земле. Отнес грязные тарелки в моечный аппарат, с шумом бросил их, пустил струю теплой воды. И, моя их, переворачивая, соскребая застывшие остатки яшра, он посмеивался над своими мечтами, которые остались где-то на дороге к хребту Менделеева, такие смешные и чужие, такие давние, что их не нужно было даже стыдиться.

С Ланье можно было прожить день или год, и от этого ничего не менялось. Работал он охотно, но в меру. Никогда не спешил. У него не было никаких дурных привычек, никаких чудачеств. Когда люди живут в такой тесноте, любой пустяк начинает раздражать. Раздражает то, что тот, второй, слишком долго торчит под душем, что не хочет открывать банок со шпинатом, ибо не любит шпинат, что ему весело, что однажды перестает бриться и пугает колючей щетиной или, поцарапавшись при бритье, час разглядывает себя в зеркало, строя рожи, как будто он один. Ланье не был таким. Ел все, хотя и без особого удовольствия. Не веселился. А когда должен был мыть посуду, мыл. Не рассказывал долго и подробно о себе и своей работе. Если его спрашивали, отвечал. Не избегал Пиркса и не навязывался ему.

Возможно, именно эта безликость и начала бы раздражать Пиркса, так как впечатление первого вечера — когда физик, расставляющий на полке книги, показался ему воплощением скромного героизма, и даже не героизма, а достойной зависти стоически мужественной фигуры ученого, — исчезло, и Пирксу его вынужденный товарищ стал казаться человеком серым до тошноты. Но, несмотря на это, Ланье не надоедал и не раздражал Пиркса, так как у того оказалось, по крайней мере пока, даже слишком много дел.

Работа поглотила его целиком. Теперь, когда он знал Станцию и окружавшую ее местность, он еще раз принялся изучать все документы.

Катастрофа произошла через четыре месяца после пуска Станции. Вопреки ожиданиям не на рассвете или в сумерки, а почти в самый лунный полдень. Три четверти нависшей плиты Орлиного Крыла рухнули совершенно неожиданно. Свидетелем этого зрелища был временно увеличенный до четырех человек коллектив Станции, ожидавший прибытия колонны транспортеров с запасами.

Позднейшие исследования показали, что вторжение в глубь огромного массива Орла действительно нарушило прочность кристаллического монолита и его тектоническое равновесие. Англичане сваливали всю ответственность на канадцев, канадцы — на англичан, единство партнеров по Британскому содружеству проявилось лишь в том, что обе стороны упорно замалчивали предостережения профессора Анимцева. Последствия катастрофы были трагичны. Четверо людей, стоящих перед Станцией, которая находилась от места катастрофы на расстоянии по прямой меньше мили, видели, как раздвоилась стена, как разлетелась на куски система противолавинных клиньев и барьеров, как вся эта масса мчащихся глыб снесла дорогу и скатилась в долину, которая превратилась в море плавно волнующейся белизны, — подгоняемый ужасным натиском, пылевой наплыв в несколько минут достиг противоположной стены кратера!

В зоне уничтожения оказались два транспортера. Того, что замыкал колонну, вообще не удалось найти. Его останки были погребены под десятиметровым слоем обломков. Другой попробовал уйти. Он был у лее вне русла лавины, на горном, уцелевшем участке дороги, но огромная глыба, перелетев через сохранившуюся противолавинную стену, врезалась в него и смела в трехсотметровую пропасть. Водитель транспортера успел открыть люк и вывалиться на катящиеся вниз камни. Он один пережил своих товарищей — впрочем, всего на несколько часов. Но эти несколько часов стали адом для остальных. Роже, канадский француз, не потерял сознания, а может, пришел в себя сразу после катастрофы и из глубины белой тучи, накрывшей дно кратера, взывал о помощи. Его радиоприемник сломался, но передатчик действовал. Найти его было невозмояшо. Из-за многократного изменения пути радиоволн, отраженных от каменных глыб, — а они были величиной с дом, и люди двигались в лабиринте, залитом молочно-белой пылью, как в развалинах города, — все попытки запеленговать его оказались безуспешными. Через час из-под Солнечных Ворот начался второй камнепад, и поиски пришлось прервать. Эта лавина была небольшой, но она могла быть предвестницей новых обвалов. Приходилось ждать, а голос Роже слышался по-прежнему, особенно хорошо наверху, на самой Станции; каменный котел, в котором она стояла, служил чем-то вроде направленной антенны. Через три часа прибыли русские с Циолковского и ушли в пылевую тучу на гусеничных танках. На движущемся склоне танки вставали на дыбы и грозили перевернуться. Там, где они не могли пройти, цепи спасателей трижды прочесали колеблющуюся территорию обвала. Один из спасателей свалился в трещину, и только немедленная доставка в Циолковский и безотлагательная медицинская помощь вернули его к жизни. Но и после этого никтс не вышел из пылевой тучи, потому что оттуда звучал слабеющий голос Роже.