Тем не менее, надо попытаться. Я включил левый боковой реактивный двигатель, и когда приборы показали, что корабль поворачивается вокруг своей оси, стал следить за стрелкой. Двадцать градусов, тридцать, сорок, сорок пять… Я включил правый двигатель, остановил вращение корабля. Пятьдесят градусов! Нос корабля повернут на пятьдесят градусов влево по отношению к оси движения. Теперь — задний, главный реактивный двигатель.

Я включаю его. Сначала на небольшую мощность. Легкая вибрация говорит о том, что он начал действовать, прибавляю мощность. Еще! Еще! Вот уже он работает на полную мощность, добавляю оба боковых… Представляю себе, какое море пламени бушует сзади… Гляжу на приборы. Должен быть хоть какой-то сдвиг по отношению к прежнему курсу — пусть на четверть градуса, на десятую долю… Ничего! Ни на йоту! С повернутым носом, боком, правым бортом вперед, мы продолжаем лететь по прежнему курсу прямо в пасть Могучей. Она держит нас в своих лапах, она схватила нас в свой капкан, и нет такой силы, которая заставит ее нас выпустить!.

В холодном поту я стискиваю зубы и включаю аварийный двигатель. На полную мощность! Корабль сотрясается от напряжения, кажется, что он развалится сейчас на части, две силы раздирают его в разных направлениях — Могучая тянет его к себе, а все четыре двигателя пытаются сдвинуть вбок…

И в это время я услышал чей-то хриплый голос, кто-то звал меня по имени. Я оглянулся и увидел на боковом экране заросшее лицо с лихорадочно блестевшими глазами. Это был он, Бандровский.

— Напрасно, Аллан! Напрасно! Вы только даром выбрасываете горючее!

Несколько секунд я смотрел в страшное, воспаленное лицо, заросшее спутанной бородой.

— Мы идем на Могучую, и ничто нас теперь не остановит, даже если вы сожжете все атомное топливо, Аллан.

Кажется, он был прав. Я снял газ и, обессиленный, чувствуя, что у меня подгибаются ноги, присел на выступ щита.

— Так это ваша работа, Бандровский?

— Моя. Уже на третий день полета я подправил приборы и вместо того, чтобы описывать дугу, мы пошли к Земле прямым ходом. Прямо через Могучую…

Его борода дрогнула в усмешке.

— Вы совершили преступление, Бандровский! Двойное преступление!

— Перед кем?

— Перед Уставом. Вы самовольно изменили курс корабля. И вы нарушили Запрет!

— Запрет, который сочинили эти дохлые крысы в ВКЦ? Плевать я хотел на их запреты и их законы. Они гораздо большее преступление совершили, наложив свой Запрет!

Я смотрел на него и не мог понять, кто передо мной — сумасшедший или преступник.

— Запрет был необходим, — сказал я устало, уже понимая, что ему теперь все равно ничего не докажешь. — Он спас многие сотни людей…

— Спас?! — зло сверкнул глазами Бандров-ский. — А может быть, погубил?! Об этом вы никогда не думали, Аллан?! Лучших, достойнейших оставил без помощи, бросил на произвол судьбы!

— О ком вы говорите? О первой, пропавшей без вести экспедиции?

— Да, я говорю об экспедиции отца.

Бандровский! Так вот откуда мне была знакома эта фамилия! Как же я сразу не догадался!

Несколько секунд я сидел ошеломленный, осмысливая то, что услышал. Я всегда преклонялся перед подвигом Станислава Бандровского и его товарищей.

— Так это был ваш отец! Я не знал… Почему вы сразу не сказали мне?

— А что бы это изменило? Запрет вы все равно не нарушили бы! Так ведь?

— Так. Но… Вы что же, полагаете, что спустя столько лет мы сможем узнать что-то о вашем отце, о его друзьях? Даже если предположить, что каким-то чудом мы уцелеем?

— Нет, Аллан, я все понимаю… Мы их не найдем!

— Так какого же дьявола… — Я кинулся к экрану и, не в силах себя больше сдерживать, ударил кулаком по этой бородатой физиономии. — Какого дьявола вы это сделали?!

Но он только усмехнулся.

— Прекратите истерику, Аллан. Вам это не идет… Сейчас я вам все объясню. Еще в детстве я дал клятву, что пройду путем отца, узнаю, что здесь кроется. Как видите, я стал космонавтом, специалистом высокого класса. Несколько раз я обращался в ВКЦ с просьбой снять запрет, но каждый раз получал отказ.

— И тогда вы решили…

— Да. Я специально попросился на Эру. Десять лет я ждал удобного случая…

— И дождались?!

— Дождался.

— Но ведь это преступление — вы понимаете? Жестокое и бессмысленное преступление! Вы обрекли на гибель целый экипаж — во имя чего?

— Во имя истины, Аллан. Во имя истины, за которую отдали свои жизни мой отец и его друзья.

— Хорошо, предположим, что мы узнаем некую истину, какая польза от нашего знания, если поделиться им мы ни с кем не сможем. Связаться с Землей у нас нет возможности, вы знаете, а долететь до нее — тем более…

— Значит, надо уцелеть, Аллан!

— Уцелеть! Может быть, вы знаете, как это сделать?! Лечь на орбиту Могучей?!

— Ну хотя бы… — Он пожевал губами. Он явно издевался над моей беспомощностью. И тут я не выдержал.

— Слушайте, вы, Мефистофель новоявленный, вы прекрасно знаете, что от меня теперь ничего не зависит — всей мощности наших двигателей не хватит, чтобы сдвинуть корабль хоть на йоту в сторону от той орбиты, на которую нас несет. Мы попали в капкан по вашей милости. Единственное, что вы можете сделать — это, по крайней мере, молчать сейчас, никому ничего не говорить, пусть хоть люди не знают, что их ждет. Если мы врежемся в нее или сгорим в ее атмосфере — пусть это будет внезапно — они ничего не успеют понять.

— Это я вам обещаю, Аллан, никто ничего не узнает. А вам я хочу дать один совет: идите спать.

— Нет уж… Останусь здесь… До конца. А вам, Юлий Бандровский, могу обещать одно — если мы каким-то чудом уцелеем и когда-нибудь попадем на Землю, то первое, что я сделаю, отдам вас под суд. И потребую самого сурового наказания!

— Ради бога… Вот уж что меня нисколько не волнует. — Он пожевал губами. — Ладно, не хотите спать, тогда включите экран и дальнюю локацию, может быть, это вас позабавит. А я спать хочу.

Изображение исчезло.

А я сел в кресло перед пультом, положил голову на руки и застыл так в отчаянии от бессилия и беспомощности. Знаете, Виктор, были у меня в жизни тяжкие минуты, терял друзей, стоял на краю гибели, не один раз мысленно прощался с Землей, с Юной, со всем, что дорого, но как бы ни было тяжко и трудно, всегда оставалось одно — бороться, бороться до конца, и я боролся, как ни мала была надежда. Боролся за то, чтобы спасти людей, корабль, за собственную жизнь, наконец, боролся, пока оставался малейший шанс, и это сознание, что Надо бороться, придавало силы, помогало выстоять. Но никогда я не чувствовал себя таким беспомощным, никогда я еще не был в положении, когда надо сидеть сложа руки и ждать решения своей судьбы, которая зависит от слепых сил. Это всегда было противно моей натуре. А тут… И еще было обидно, что так нелепо, так глупо приходится погибать, хоть бы польза какая-то была от нашей гибели, хоть бы рассказать кому-то можно было обо всем. И тут я подумал, что не выполню свой долг, если не запишу все в журнал. Кто знает, может быть, найдут нас когда-нибудь в космосе, если не сгорим и не превратимся в атомы от удара.

Я стал писать, и это меня немного успокоило. Все-таки какое-то дело. И все-таки какая-то надежда. Может быть, когда-нибудь прочтут.

Надо было записать координаты. Но вычислить их точно было невозможно. Скорости я не знал, стрелка прибора давно дошла до края шкалы, а что там дальше — неизвестно.

Чтобы определить как-то положение корабля, я включил астробашню и стал просматривать на экране звездное небо слева и справа от нас. По сетке экрана было видно, как смещаются звезды. Я сделал грубый подсчет, заложил в вычислительное устройство и получил какой-то фантастический результат скорости. Тогда я стал вглядываться в расположение звезд вокруг и поразился еще больше — выходило, что мы уже почти в центре круга, то есть приближаемся к Могучей! Это подтверждало фантастическую скорость, а значит, остались считанные минуты… Я включил локаторы, они должны были дать очертания гигантского, увеличивающегося диска… Но на экранах, на всех экранах — одна сплошная муть. Пыль какая-то. Ни малейшего признака твердого тела. Я меняю дальность — даю на самое большое расстояние, перевожу на ближнее — ничего, только клубится звездная пыль…