После Трууна дорога вдруг начала вилять, непринужденно обегая выстроившиеся правильной цепочкой холмы, именуемые Пурпурной Грядкой, то с одной, то с другой стороны, так что путнику приходилось беспрестанно нырять из тусклого багрянца солнечных лучей в стужу черных теней под северными склонами и наоборот. Углядев окрест просевшие могилы и разбросанные подле них сухие ветви траурного черного тиса, учуяв необъяснимые приливы и отливы неведомых запахов, Кугель прибавил шагу и на максимальной скорости без приключений добрался до Тсомбольских болот. Испустив было искренний вздох облегчения, он тут же охарактеризовал грядущие прелести прогулки по местности, в высшей степени сырой и неприветливой, парой выразительных проклятий.

Дорога по-прежнему шла то вкривь, то вкось, извиваясь меж трясинами и озерцами стоячей воды. Иногда, резко повернув назад, она взбегала на полуразрушенные насыпи древних магистралей, но чаще крутилась и вертелась без всяких видимых причин. В довершение ко всему, северный ветер будто сорвался с цепи и принялся раскачивать заросли тростника, сдувать с грязных луж ледяные брызги и опутывать ноги раздраженного Кугеля его же собственным плащом. Сгорбившись и натянув широкополую шляпу по самые уши, тот побрел на полусогнутых, воспользовавшись единственным в данных обстоятельствах способом уберечься от простуды.

Вскоре ветер очистил небосклон от хмари, и унылый пейзаж предстал перед глазами изумительно выпукло, четко и контрастно до малейшей детали, как в подзорной трубе. Однако Кугель не удовлетворился обзором протяженных перспектив молчаливой древней полуравнины и, задрав голову, тщательно просканировал темно-голубые небеса. Опознав в единственной темной точке далекого пелгрейна, он застыл на месте и продолжал стоять как вкопанный, покуда зловредное создание не растворилось на горизонте, а там зашагал еще резвее прежнего.

К полудню ветер стал капризничать, задувая могучими порывами вперемежку с краткими периодами неестественного спокойствия. Во время интервалов тишины до Кугеля доносились сладкие голоса болотных туманниц, взывающих из-за кочек подобно тоскующим девам: «Кугель, о Кугель!

Отчего ты так спешишь? Приди в мою обитель, расчеши мои изумрудные кудри!» И еще: «Кугель, о Кугель! Куда ты держишь путь? Возьми меня с собой, поделись радостью и горем!» И потом: «Кугель, милый Кугель! День клонится к вечеру, год идет к концу! Приходи ко мне за кочку утолить свои печали!»

Но тот все прибавлял шагу, не на шутку озабоченный проблемой безопасного ночлега, и, когда солнце затрепетало на топком краешке Тсомбольских болот, набрел на постоялый двор, укрытый сенью пяти угрюмых дубов. Кугель с благодарностью принял любезное предложение заночевать, и хозяин — краснолицый верзила с солидным брюшком и явными симптомами хронического жизнелюбия — подал ему вовсе недурной ужин из тушенного в травах блистуна с камышовым пирогом на закуску и кувшин подогретого желудевого пива отменной крепости.

Пока Кугель насыщался, хозяин завел беседу.

— Судя по одежде, человек ты достойный и не лишенный вкуса, однако ж путешествуешь по болоту на своих двоих. Не видишь ли ты в том вопиющего противоречия?

— Вижу, конечно, вижу, — заверил его Кугель. — Но куда чаще, чем хотелось бы, приходится ощущать себя единственным честным человеком среди мошенников, плутов и негодяев. А при таком раскладе состояния не сколотишь.

Хозяин задумчиво потеребил подбородок.

— Эти слова нашли в моей душе живейший отклик. Я подумаю над решением твоей проблемы.

Он честно сдержал обещание и наутро, лишь только постоялец покончил с завтраком, представил ему крупную каурую скотинку, щеголявшую могучими задними лапами, широким рылом и кисточкой на хвосте; животное было честь по чести взнуздано, оседлано и готово выступить в поход.

— Самое малое, что следует сделать для тебя в твоем печальном положении, — жизнерадостно провозгласил хозяин, — так это продать сего скакуна за жалкие гроши! Статью он, правда, не блещет, будучи помесью дунджа и фелукхари, зато легок на ногу, охотно поглощает помои и славен непоколебимой лояльностью.

— Все это прекрасно, — заметил Кугель, — и я ценю твой альтруизм. Однако же для столь несуразного создания любая цена чересчур высока! Не забудь учесть болячки на заду, экзему на хребте, а также — поправь меня, если я ошибаюсь, — весьма удручающую одноглазость.

— Сущие пустяки! Подумай сам, что тебе понадобится на Равнине Стоячих Камней — верный скакун или предмет тщеславной гордости? Итак, решено — он твой! И всего за тридцать терций.

Шокированный Кугель резко отшатнулся.

— Как? Когда за лучшего камбалезского вериота просят от силы двадцать?! Друг мой, твои замашки значительно превосходят мою платежеспособность.

Хозяин оставался воплощением дружелюбия и терпения.

— Друг мой, посреди Тсомбольских болот не купишь даже смрада дохлого вериота.

— Боюсь, характер нашей дискуссии становится абстрактным, — заметил Кугель. — Вернувшись на уровень практики, я утверждаю, что названная цена попросту бессовестна.

Багровая физиономия на миг утратила добродушие, и здоровяк плаксиво пробормотал:

— Ну вот, опять как всегда… Каждый, кому я продаю это животное, так и норовит злоупотребить моей добротой!

Реплика показалась Кугелю несколько странной, но он уловил колебания оратора и поднажал:

— Невзирая на дурные предчувствия, со свойственной мне щедростью предлагаю двенадцать терций…

— Заметано! — вскричал хозяин прежде, чем гость вымолвил последнее слово. — Клянусь, ты сам убедишься, что преданность животного превосходит всяческие ожидания.

Распрощавшись с дюжиной терций, Кугель с опаской вскарабкался на своего скакуна, и растроганный хозяин произнес благожелательное напутствие:

— Да будет твой путь и легким, и безопасным!

— Пусть вовеки цветет и процветает твое достойное заведение! — в тон ему откликнулся Кугель. Желая обставить отъезд поэффектнее, он вознамерился молодецки прогарцевать по двору, но скотинка лишь припала к земле и эдаким манером засеменила в сторону дороги.

Первую милю Кугель с комфортом проехал шагом, вторую тоже; принимая во внимание все обстоятельства, он был приятно удивлен нежданным приобретением: «Нет слов, ублюдок и впрямь легок на ногу! Посмотрим, какова скотина на рысях». Взбодренный поводьями скакун горделиво задрал голову, выгнул дугою хвост и припустил невиданным аллюром, являя собой на редкость смехотворное зрелище. Кугель ударил каблуками но выпирающим бокам: «Попробуем быстрее… Ну давай же, покажи свою прыть!»

Обновка рванулась вперед с такой энергией, что длинный плащ Кугеля бурно заполоскался на ветру. У поворота дороги высился массивный дуб, по-видимому, исполняющий роль пограничного столба. Завидев знакомый объект, скотинка выдала мощный финальный спурт, враз затормозила и, что было сил взбрыкнув филейными частями, катапультировала седока в глубокий кювет. Когда тот выкарабкался на дорогу, животное выделывало на болоте игривые курбеты, удаляясь в сторону постоялого двора. «Нечего сказать, лояльность! Гнусное создание хранит верность лишь собственному стойлу!» — пробурчал раздосадованный Кугель; отыскав упавшую шляпу и нахлобучив ее пониже, он устало поплелся дальше на юг.

День клонился к вечеру, когда он дошагал до деревушки в дюжину глинобитных развалюх, жители которой — приземистый, длиннорукий народец — все как один щеголяли буйными копнами выбеленных волос, оформленными с достойной восхищения изобретательностью. Оценив высоту солнца и туземный пейзаж в виде унылой чреды кочек вперемежку с лужами, Кугель отбросил снобизм и решительно приблизился к самой вместительной постройке, претендующей на некую роскошь. Домовладельца он обнаружил за углом: сидя на завалинке, тот трудился над шевелюрой одного из своих отпрысков, щедро размазывая побелку и укладывая пряди на манер лепестков хризантемы; прочие многочисленные чада с энтузиазмом возились рядышком в грязи.