— Иванов. Олег Николаевич… Ну что же, Олег Николаевич, поздравляю с возвращением, так сказать, к гражданской деятельности, — капитан протянул было паспорт, задержал руку и вдруг, хитро глядя на Иванова, сказал: — А ведь я вас помню, Олег Николаевич! Вы у нас фамилию меняли, нет? Года два назад. Я еще вас отговаривал, фамилия-то у вас была хорошая… Как же… м-м… нормальная русская фамилия…

— Петухов, — мрачно сказал лейтенант, не оборачиваясь.

— Точно! — обрадовался капитан. — Петухов! Я, скажем, сам Дроздов, тоже с птичьим уклоном, и ничего, жив пока… Вот в том году девушка была, симпатичная такая, зовут Катей, а фамилия — Продажная. Ей замуж идти, а она — Продажная! Это я понимаю… Не жалеете еще?

— Нет, — сказал Иванов, принимая паспорт.

У отделения милиции он посмотрел на часы и торопливо зашагал по улице, уже не оглядываясь по сторонам.

Стоял, курил около серого шлакоблочного здания фабрики. Из дверей непрерывным потоком выходили женщины — молодые, старые, совсем девчонки, разглядывали Иванова, хихикали, оборачивались. Иванов долго ждал, наконец зашел в опустевшую проходную. Мужиковатая вахтерша в берете, с петлицами военизированной охраны, разговаривала с пожилой работницей.

— А Люба Зарубина ушла уже? — спросил Иванов.

— Какая Люба? — переспросила вахтерша.

— Зарубина. В пошивочном цехе работает.

— Работала, — поправила пожилая.

Иванов перевел взгляд на нее.

— Выслали ее, — сказала та.

— За что? — потерянно спросил Иванов.

— За то самое, за чем ты пришел, — с неприязненной усмешкой ответила женщина и повернулась к вахтерше…

…Призывники, в одних расшнурованных ботинках, каждый со своей карточкой в руке, стояли в очереди к усталым от мелькания лиц врачам.

— Ребята, пустите, у меня водка дома стынет, — долговязый шут Воропаев, стоящий перед Олегом, нетерпеливо высунулся из очереди.

— Ага, шустрый ты, как электровеник.

Голая толпа медленно кружилась по комнате — от стола к столу, в одном углу измеряли рост, в другом стучали молоточком по локтям и коленям.

— Откройте рот.

Воропаев старательно разинул рот, будто собираясь проглотить молоденькую врачиху:

— Что там, доктор — дембиля не видно?

— Шутить со своей девочкой будешь. Следующий.

Одни призывники шли по коридору одеваться, другие только тянулись навстречу.

— Куда тебя?

— В космонавты.

— Не, правда?

— Ну, в стройбат.

— Да ерунда это, ребята! Откуда покупатели приедут, туда и попадешь…

Люба ждала Олега около военкомата, вопросительно вскинула на него глаза. Олег молча показал ей повестку…

Люба первая взобралась по пожарной лестнице, открыла окно на втором этаже общежития. Олег залез следом и оказался в большой комнате с жестяными мойками, сушильными машинами и развешенным бельем. Люба выглянула в коридор, обернулась и прижала палец к губам…

Окно уже наливалось синью предутренних сумерек. Постель была расстелена на полу, между четырех тонконогих кроватей.

— Ты меня всего обплакала, — сказал Олег.

Люба подняла заплаканное лицо, виновато улыбнулась:

— Глаза какие-то плакучие… Не пущу! Не отдам! — она снова уткнулась ему в грудь.

— Тише…

— Да пусть слышат! Им какое дело?

— Что тебе завтра будет!..

— Ничего завтра не будет! — плакала Люба. — Завтра не будет! Два года не будет!.. Я с ума сойду!..

Утром они стояли на платформе у электрички с измученными, осунувшимися от бессонной ночи лицами: Люба поодаль, среди провожающих, Олег в строю похмельных новобранцев, одетых в старье, с драными сумками и рюкзаками в руках. Шла перекличка.

— …Иванов!

— Я! — не оборачиваясь, откликнулся Олег. Они с Любой, не отрываясь, смотрели друг на друга.

— Кого нет? Воропаева? — спросил лейтенант.

— Да вон несут! — в строю радостно заржали, глядя в конец платформы, откуда приближалась процессия: пятеро парней тащили на плечах пьяного Воропаева, тот размахивал длинными руками и орал: — Братва! Братва! Спите спокойно! Я на страже! Люби-имый го-о-ород!

Воропаева сгрузили прямо в двери электрички, следом стали садиться остальные. Олег бросил рюкзак на полку, вышел в тамбур. Люба обняла его под курткой и затихла, прижавшись щекой. Призывники торчали из дверей и окон, махали провожающим. Воропаев, чуть не выпадая из двери, орал, как заведенный: — Братва! Бр-р-ратва!! Они не пройдут!!

Металлический голос в динамиках объявлял, что электропоезд проследует до Москвы со всеми остановками, кроме…

— Пора, — сказал Олег.

Люба, не поднимая головы, кивнула.

— Все в вагон, — вышел в тамбур лейтенант. — Давай-давай, родишь сейчас, — он оттащил орущего Воропаева от двери. Оглянулся на Олега. — Девушка…

Олег поверх Любиной головы глянул на него, и лейтенант ушел.

Двери захлопнулись.

— Тебя же с работы выгонят, — сказал Олег.

Люба подняла голову и со счастливой улыбкой сквозь слезы сказала:

— Да наплевать… У меня тетка в Москве. Переночую — и обратно…

У московского сборного пункта — типовой блочной школы, обнесенной блочным забором, со сложенной из тех же блоков будкой КПП — призывников снова пересчитали. Когда их стали уводить внутрь, Люба бросилась к Олегу: — Телефон! Телефон! — она судорожно искала ручку.

— Быстрей, быстрей! — торопил лейтенант.

— Триста тридцать шесть — двенадцать — десять! — закричала Люба.

— Да там неоткуда звонить, девушка!

— Если ты не позвонишь, я буду знать, что тебя нет!..

В вестибюле, коридорах, комнатах, спортзале стояли жесткие скамейки и ряды домкультуровских кресел. Повсюду сидели, лежали, бесцельно слонялись сотни призывников — одного возраста, одинаково одетые в старье на выброс, с одинаково синюшными свежими лысинами и одинаково безликие. В этом огромном муравейнике стоял ровный унылый гул негромких голосов, время от времени по внутренней трансляции выкликались фамилии и номера команд, деловито сновали взад и вперед офицеры со списками в руках, не замечая людей в медленно шевелящейся серой массе.

Старший лейтенант с красной повязкой равнодушно приказал:

— Сумки на стол! — быстро обыскал пожитки, посмотрел на свет, потряхивая, чью-то бутылку с минеральной, предупредил: — У кого увижу спиртное — пеняйте на себя! Ближе Кушки не опомнитесь!

— Кушка — это что? — спросил Воропаев, отходя.

— На севере, вроде, — откликнулся кто-то…

В большой комнате в ряд стояли четыре парикмахерских кресла, четыре усталых парикмахера в хэбэшках быстро, в несколько взмахов снимали с голов «петушки», подсветленные ежики, длинные сальные лохмы, пятый солдат сгонял широкой щеткой разноцветные волосы в угол и отправлял их в большие брезентовые мешки, уже доверху набитые.

— Эй, шеф, ты чего… Сними каракулю-то, — Воропаев, скосив глаза, разглядывал себя в зеркале: на лысине у него остался зигзаг короткой шерстки от уха к темечку.

— Так хорош, — буркнул парикмахер, — Следующий.

Олег сел в кресло.

— Руки к жопе, что ли? Обстриги ровней, говорю, — не унимался Воропаев.

— Уши сейчас обстригу! Вали отсюда, суслик!

Олег угрюмо наблюдал, как оголяется его череп.

Выходя из комнаты, он увидел свою седую прядь в мешке разноцветных волос. В коридоре глянул в зеркало — больше всего он напоминал теперь басмача без чалмы. Стоящий рядом парень водил ладонью по своей колючей лысине, мучительно вспоминая что-то.

— Велюр! — радостно сказал он.

Тут же было что-то вроде буфета, призывники за стоячими столиками пили лимонад и жевали песочные пирожные. За соседней дверью открывалась мойка кухни, солдатик сбрасывал в чан резиновые лепешки геркулеса с тарелок.

Олег нашел в спортзале, сплошь заставленном скамьями, свободное место под баскетбольным кольцом и сел.

— Если вызывают — сразу не ходи, — поучал кто-то соседа, — сперва узнай, куда команда. Если на север или на флот — сиди, молчи, кто тебя тут найдет… Говорят, парень тут два месяца жил, каждую ночь домой бегал. С последней командой уехал…