— Да ну… прокиснешь тут, — отозвались с другой скамьи.

— Торопишься дедушке сапоги почистить?

— Да ребра уже болят — на досках спать.

Между скамейками, вглядываясь в лица, шел парень из калужской группы.

— Как тебя… Иванов? — он наклонился, прошептал: — Выпить хочешь? — отвел полу телогрейки — за пояс была заткнута бутылка «Пшеничной».

Они вышли в вестибюль. Здесь была новая группа, еще не стриженная. На полу, привалившись спиной к стене, свесив голову на грудь, сидел патлатый парень. Дежурный старлей, наклонившись, драл его за уши, пытаясь привести в чувство.

— Во напровожался! — хохотнул земляк, остановившись посмотреть.

К пьяному подошел врач, пощупал пульс на безвольной руке, оттянул веко и заглянул в зрачок. Равнодушно сказал: «Скорую» — и ушел. Старлей направился в дежурку звонить. Парень сполз спиной по стене и теперь лежал, подвернув под себя руку.

Олег следом за земляком вышел во двор, вытоптанный, голый, со спортивным городком и сортиром-вагончиком на колесах. Земляк огляделся, втянул воздух сквозь сжатые зубы, нервно сказал: — Спрятаться-то некуда… — он вообще был какой-то нервный, дерганый, с бегающими глазами. — Сюда, что ли…

Они поднялись по железной лесенке в сортир. Земляк зубами открыл бутылку, протянул Олегу:

— Ну, с прибытием, что ли…

Олег с трудом отпил несколько глотков теплой водки, вернул земляку. Тот глубоко вдохнул, но пить пока не стал, спросил:

— Кто это была-то — невеста или так?

— Невеста.

— Угу, — земляк глотнул из горлышка. — А у меня вчера все сразу — и свадьба, и проводы. Женился я вчера.

— Поздравляю.

— Угу, — земляк отпил еще, снова потянул воздух сквозь зубы и вдруг тихо, зло засмеялся. — Ну, говорит, теперь твоя. Давай, говорит. Теперь жена, говорит, теперь положено. Думает, я дурней паровоза! Я ворота отворю — гуляй два года! — он смеялся, мотал головой. — Всю ночь ревела — как же, говорит, жена — и нетронутая. А я говорю — вернусь, говорю, проверю. А если, сука, говорю, целку порвешь — убью! Убью, зараза, задушу! — Он сдавил бутылку так, что побелели пальцы. — Так и оставил. — Земляк допил водку, бросил бутылку куда-то в железное нутро сортира. — Пошли, что ли…

Они вышли во двор.

— Тебя как зовут-то? — спросил земляк.

— Олег.

— Меня Виктор, — они пожали друг другу руки. — Ну, бывай, — и они разошлись в разные стороны.

У дверей сборного пункта стояла «скорая». Когда Олег вошел в здание, фельдшер разбирал шприц, врач снимал с руки парня резиновый жгут. По трансляции называли фамилии очередной команды, Олег услышал свою, остановился, прислушиваясь. Подлетел запыхавшийся Воропаев: — Прячься, Иванов! Новая Земля! Во влипли, ё-мое! На тыщу верст никого, кроме белого медведя!

— Какая разница, — Олег пожал плечами.

— Как знаешь. Ты меня не видел!..

В комнате стояли двухъярусные койки с голыми сетками. С наружной стороны стены прямо над окном горел фонарь, и комната залита была зыбким зеленоватым светом. Олег лежал на нижней койке, подоткнув под голову куртку.

— А что же, товарищ сержант — ни отпуска, ни увольнений? — жалобно спросил кто-то.

— А куда увольняться-то? — буркнул от двери сержант. — До Большой Земли полторы суток с пересадками… Про отпуск он думает. Тебе до отпуска, как до пенсии.

— Служить так служить, — неожиданно звонко сказал щуплый мальчишка с соседней с Олегом койки. — Школа через улицу, работа — чтобы рядом, и отслужить поближе. Всю жизнь на привязи.

— Это кто там такой умный? — спросил сержант. — Завьялов, что ли?

Олег тоже неприязненно глянул на мальчишку — слишком уж он был опрятный, домашний.

— А лучше — два года людей не видеть? — откликнулся кто-то.

— Не знаю, — сказал мальчишка. — Я сам в эту команду попросился.

— Ну и дурак, — сказал сержант.

— А как деды, товарищ сержант, — осторожно спросил кто-то. — Сильно гнут?

— Как везде… Все, закончили собрание! — прикрикнул сержант. — В пять подъем, в шесть выходим.

Олег вдруг вскочил, надевая куртку, двинулся к двери.

— Эй, воин, далеко? — спросил сержант.

— Вернусь.

— Эй, на место!.. Я кому сказал? — сержант спрыгнул с койки.

Олег уже вышел в коридор, сержант догнал его, схватил за локоть.

— Ты что, суслик, не понимаешь? Я сказал — на место!

— Вернусь, сержант! Понимаешь, надо!

— Дежурного позвать?

— Слушай, сержант. — Олег лихорадочно оглядывал конопатое равнодушное лицо сержанта. За спиной у того была полуоткрытая дверь умывальника, Олег втолкнул туда сержанта, просунул в дверную ручку рукоять швабры, пробежал по ночному коридору, тускло освещенному дежурным светом, открыл окно, спрыгнул со второго этажа, перевалился через забор. Огляделся и, шаря в кармане, быстро пошел к автомату…

Он ждал, прячась за телефонной будкой. Бил порывистый холодный ветер, гнал по голой земле крупную снежную крупу, деревья постукивали ветвями.

В конце улицы показалась бегущая Люба, Олег бросился навстречу.

— Когда? — издалека крикнула Люба.

— Утром.

Они обнялись посреди улицы, между спящих домов, жадно целовались, тяжело дыша от бега, потом, не сговариваясь, бросились в подъезд. На внутренней двери был кодовый замок, и в другом подъезде тоже. Олег несколько раз с отчаянием ударил по нему кулаком.

За углом дома стоял остов грузовика, без колес, без кузова — одна кабина на раме, с выбитыми стеклами, исписанными ребятней дверцами. Они забрались в кабину, Люба откинулась на продавленное сиденье, одной рукой прижимая к себе Олега, другой расстегивая куртку и кофту…

Медленно, трудно рассветало. В домах стали зажигаться разноцветные окна.

— Пора, — сказал Олег.

Люба кивнула, не поднимая лица.

— Не плачь.

— Я не плачу, — она вскинула на него сухие глаза.

— Подъем через десять минут.

— Подожди, — ровным, безжизненным голосом сказала Люба. — Еще чуть-чуть… Я сама уйду. Когда смогу… Только ты меня тогда уже не останавливай… — она, не отрываясь, внимательно смотрела ему в лицо. Потом уперлась ладонями ему в плечи и медленно отстранилась. — Ну… все.

Она выбралась из кабины и, не оглядываясь, пошла по улице, по первому, тонкому, нетронутому снегу. Олег шагнул было следом, хотел окликнуть — и остановился…

Иванов вышел из старого раздрызганного автобуса на бетонку и двинулся за случайными попутчиками — мужиком и теткой в ярких нейлоновых куртках и резиновых сапогах. Мужик нес рюкзак, у тетки через плечо перекинуты были связанные ручками большие сетки с буханками черного хлеба.

Попутчики вскоре свернули к виднеющейся на горизонте деревне, Иванов пошел прямо, мимо длинных заброшенных ферм, светящихся насквозь скелетами разобранных кровель, мимо завалившегося набок трактора без гусениц, мимо раскисших весенних полей.

Показались терриконы, дощатые строения шахт с вагонетками на канатной дороге, несколько одинаковых домиков.

Потом Иванов ждал в большой комнате с плакатами на стенах, письменным столом и четырьмя стульями вокруг. Вошла Люба в телогрейке, ватных стеганых штанах и сапогах, в синем простом платке. Замерла на пороге, увидев Иванова, торопливо стащила повязанный по-бабьи платок. Прошла и села по другую сторону стола.

— Вернулся? — хрипловатым простуженным голосом спросила она, глядя на свои тяжелые обветренные руки, сложенные на коленях.

Иванов молча смотрел на нее.

— Ну, что смотришь? — Люба коротко усмехнулась, — Горбатого могила исправит… Ты что, правда, поверил, что я тебя ждать буду? — она наивно вскинула брови и радостно улыбнулась ему. — Дурачок! И что писала — поверил? Я же врала все! Чтоб тебе, дураку, спокойно там… Я в тот же день, как от тебя отвязалась, мужика сняла, командировочного. А на другой — другого! Каждый день с новым! Ух-х, погуляла! — она захохотала. — Из кабака не вылазила! С одним пришла, с другим ушла! Кто понравился — тому даю! Не то, что с тобой за ручку ходить!.. А письма с мужиками сочиняли! Ох, ржали, как ты там их читаешь…