М.Н. Крупенский задумал увековечить память о своем предводительстве постройкой в Кишиневе дворянского пансиона-приюта. Не жалея трудов и времени, он ездил в Петербург, добивался Высочайших аудиенций и сумел выхлопотать от казны средства на постройку здания, смета которого была составлена тысяч в триста. Бессарабское дворянство решило принять на себя расходы по содержанию приюта, в уверенности, что предпринимает выгодное и важное для интересов сословия дело. М.Н. Крупенский, не дождавшись окончательная согласия министра финансов на отпуск казенных денег, понадеявшись на слова Государя и не собрав ни гроша из средств местного дворянства, приступил к постройке приюта по грандиозному плану. Великолепный дворец, с роскошными квартирами, светлый, просторный, с собственной электрической станцией, был почти готов, когда, наконец, удалось вырвать казенную ассигновку. Крупенский был должен кругом подрядчикам и поставщикам, которых удовлетворил авансами, выдавая им свои векселя. Приют был построен на славу, недорого и добросовестно. Наступила пора подумать о том, кем заполнить это учреждение, и тогда выступила во всем блеске бессарабская беспечность: пансионеров для приюта не оказалось, да дворянскому сбору было бы и не под силу их содержать. В результате — здание стоит пустым до сего времени (зимы 1906 года).

Земство в Бессарабии было по преимуществу представлено помещичьим классом, и крестьяне не играли в нем заметной роли. Председатель губернской земской управы барон Стуарт, участник известных земских съездов, магистр ботаники и зоологии, был человек просвещенного образа мыслей. Он понимал необходимость идти в сторону демократизации земства, но земское собрание не всегда оказывало ему в этом направлении поддержку, и потому на деятельности бессарабских земских учреждений лежал тот же, свойственный Бессарабии, отпечаток внешнего великолепия и отсутствия мелкой, последовательной, кропотливой работы в интересах сельских масс. Губернскую земскую управу можно было, пожалуй, упрекнуть в излишнем увлечении великолепными сооружениями: она построила в мое время здание земского музея, превысив при этом первоначальную 40-тысячную смету вдвое или втрое. В семи верстах от Кишинева, в 1902–1904 годах, строился новый городок — земская лечебница для душевнобольных, стоившая громадных денег. Это было любимое детище барона Стуарта, и, действительно, вряд ли в России найдется лечебница, подобная Костюженской. Однако, уже при мне, когда еще не все её здания были оборудованы, начались критика и жалобы на дороговизну больницы и на затруднение содержать ее средствами земского сбора. Вообще, во многих предприятиях бессарабского земства заметна была та непродуманность, которой отличались все бессарабцы. Сначала отрезали, а потом мерили, и, после примерки, всегда оказывалось, что отрезано слишком много. Но все же общий дух современного мне бессарабского земства был просветительно-прогрессивный, и ряд председателей губернской земской управы — предшественников барона Стуарта — оставил в земском деле хороший след. Таков был старик Котруца — тип земского сеятеля первых времен, и Кристи, отец бывшего московского губернатора, ныне сенатора, Григория Ивановича. Уездные земства — бендерское, сорокское, белецкое, хотинское и оргеевское — заслуживали полного одобрения по составу председателей управ, и некоторые из них много поработали для развития плодотворной деятельности местных общественных учреждений. Мими, Алейников, Шишко, Лисовский не уронили бы никогда ни земского дела, ни «земской идеи». Несчастным исключением в губернии было одно только аккерманское земство, совершенно испорченное семьей Пуришкевичей, пользовавшейся в губернии, и вполне заслуженно, плохой репутацией, но имевшей влияние в уезде, благодаря своему богатству и удивительной пронырливости и неразборчивости в средствах для достижения своих целей. Родоначальником этой семьи, составившим ей имя и состояние, был знаменитый в свое время бывший священник кладбищенской церкви, впоследствии член кишиневской консистории, составивший себе среди бессарабского духовенства громкую репутацию, отец протоиерей Пуришкевич, выслуживший для своего сына, посредством Владимирского креста, дворянское звание. Пуришкевич-сын занимал некоторое время должность непременного члена бессарабского губернского присутствия, но, незадолго до моего приезда, принужден был оставить службу. Пуришкевич-внук был одно время председателем аккерманской земской управы, в чем можно было убедиться, созерцая портрет его, повешенный в зале земского дома. Когда я, посетив Аккерман, спросил о заслугах, вызвавших столь почетное отличие этого земского деятеля, мне ответили, что один из земских служащих аккерманской управы, по какому-то случаю, побил председателя. Чтобы утешить Пуришкевичей и реабилитировать побитого, земское собрание постановило повесить его портрет в зале заседания.

Когда я служил в Бессарабии, молодой Пуришкевич был в Петербурге и занимал должность чиновника особых поручений при министерстве внутренних дел. Теперь он известен, как член русского собрания, составляющий одно из украшений союза истинно русских людей. Всякий, кто знал историю его семьи, мог бы безошибочно предсказать, что он найдет в этом союзе подходящее для Пуришкевичей поле деятельности.

Хотя бессарабское земство, в мое время, носило в общем либеральный отпечаток, но деятельность его была совершенно чужда противоправительственной агитации. Жандармскому управлению почти нечего было делать в земской среде, и даже среди служащих в земстве по вольному найму; так называемые неблагонадежные элементы встречались лишь в виде редкого исключения. Все управы и все их служащие признавали губернаторов права и принимали их в полном объеме, установленном новым земским положением. Никакой натянутости в служебных отношениях, никакой оппозиции губернатору они не допускали ни при Раабене, ни при мне. Тем не менее, при выборах 1906 г., после роспуска Государственной Думы, все почти «либеральные» земцы были зачислены местной администрацией в список нежелательных, и затем забаллотированы, благодаря сплоченности Крупенских и общему повороту землевладельцев в сторону реакции.

Началось в Бессарабии сокращение и даже уничтожение таких отраслей земского управления, которые явились результатом стремлений прогрессивных земских элементов и которые уже начинали оказывать заметное влияние в жизни местного населения. От губернской управы было отнято поручение объединять деятельность уездных земств в вопросах народного образования; упразднены были санитарные и агрономические организации губернского земства, закрыто было и его оценочное отделение, собравшее ценный материал, которому ныне предстояло, в необработанном виде, загромождать земский архив. Барон Стуарт не выдержал зрелища ломки тех начинаний, к которым он прилагал твой труд, и в ноябре 1906 года подал прошение об увольнении его от должности председателя бессарабской губернской земской управы.

Личный состав кишиневского суда в 1903–1904 гг. не представлял никаких особенностей по сравнению с прочими, знакомыми мне, окружными судами России. Председатель суда, Клопов, был очень милый, прекрасно ко мне относившийся человек, и я очень жалел, когда его перевели в Ригу незадолго до моего переезда в Тверь.

Клопов отличался, между прочим, тем, что очень не любил евреев и, при всем своем судейском беспристрастии, сознавался, что ему трудно смотреть на еврейские судебные дела непредубежденными глазами. Его нелюбовь к евреям в полной мере разделяли два товарища председателя и, по крайней мере, три члена суда, так что кишиневская «сидячая магистратура» была по преимуществу юдофобская. Меня очень интересовало такое отношение наших судебных деятелей к евреям, и я не раз старался выяснить его причины. Все перечисленные мною судьи единогласно утверждали, что ни одно судебное дело, как уголовное, так и гражданское, не может правильно вестись, если в нем замешаны еврейские интересы. В гражданских делах такого рода угнетали судей фиктивные сделки и договоры, безденежные и дутые векселя и расписки, сокрытие имущества и, в особенности, скрытое за формальными документами, но явное в убеждении суда, ростовщичество евреев. Уголовные дела, по словам судей, давали повод евреям наводнять суд лжесвидетелями, противопоставляя их друг другу в неограниченном количестве и совершенно заглушая каждый голос свидетелей, присягнувших по иудейскому закону. Кое-что в описанном роде я наблюдал и сам как во время слушания процесса о кишиневском погроме, так и в других случаях. Действительно, евреи обыкновенно хотят доказать больше, чем было, страшно волнуются, горячатся и преувеличивают свои, часто мало достоверные, свидетельские показания. Но все же мне казалось, что кишиневский суд, в составе известных всем трех своих членов, напрасно вводил в свои решения такую мотивировку: «хотя свидетели такие-то и показали… но так как они евреи, то суд не может придать их показаниям значения, опровергающего свидетеля противной стороны, Ивана Иванова». А такого рода примеры в практике кишиневского суда иногда встречались.