С еврейских обществ установлен особый денежный сбор, под названием коробочного. Я полагал сначала, как и многие другие, впервые слышавшие это выражение, что здесь имеется в виду какое-нибудь коробочное мастерство, изготовление коробок, или чего-нибудь подобного. Но в действительности коробочный сбор есть акциз, уплачиваемый при убое скота, резании птиц и продаже мяса, по таксе, утвержденной городскими управами, под наблюдением губернских правлений. В Кишиневе, как почти повсюду, право взимания коробочного сбора было передано, на утвержденных губернским правлением кондициях, арендатору, вносившему в общественную «коробку» определенную на торгах сумму (помнится, около 75.000 р. в год) и собиравшему затем в свою пользу деньги с каждого фунта мяса и жира по таксе. При этом в кондициях акциз с мяса и жира, или сала, был исчислен отдельно, и на этом разделении основывалась хитроумная комбинация. Арендатор заставлял мясников отрезать жир от мяса, чтобы вешать его отдельно, и таким образом обесценивал продукт, который покупателями браковался. Мясники, чтобы избежать порчи товара, шли на большие уступки, и такса нарушалась в пользу арендатора. Когда последний переходил в своих требованиях границы благоразумия, то потерпевшие обращались в губернское правление с жалобой на нарушение арендатором кондиций. Тогда во всем блеске выступали способности Устругова. Заготовлялся журнал, в котором с необыкновенной убедительностью доказывалось; что арендатор не прав, что он нарушил и кондиции, и таксу, и здравый смысл, и закон. Журнал подписывался и утверждался. Но как-то так всегда случалось, что арендатор своевременно узнавал о грозившей ему опасности, и, в результате его настойчивых просьб, составлялся новый журнал, по которому жалоба мясников признавалась, по мотивам, имевшимся у Устругова в запасе совершенно неосновательной, о чем им объявлялось, с подпиской, через полицию. Так, в течение арендного срока, губернским правлением издавалось несколько противоречащих друг другу толкований договора, и, в конце концов, мясники всегда оставались в руках арендатора, а последний не выходил из рук начальства.

Такой случай интересен, конечно, только как характеристика известного лица и оказываемого им влияния на ход дел. С приездом Блока, и даже до него, когда губернским правлением заведовали советники, в порядочности которых я не имел основания сомневаться, подобные кунштюки не допускались.

Гораздо больший интерес, для суждения об особенностях управления Бессарабией, представляют такие приемы, которые применялись открыто, вошли в сознание управлявших и управляемых, не вызывая протеста ни с чьей стороны. Несколько таких случаев я здесь приведу. При переосвидетельствовании новобранцев, в губернском воинском присутствии наблюдается всегда такой порядок: после того, как все призываемые осмотрены, и подписаны постановления, решающие их судьбу, все они, уже одетые, приглашаются в зал для выслушания решения. Затем все подлежавшие переосвидетельствованию новобранцы расходятся по домам, а те из их числа, которые приняты на службу, обязаны явиться к определенному дню на сборные пункты в уездах, где они переходят в распоряжение воинского начальника.

Председательствуя в кишиневском присутствии, я совершенно случайно обратил внимание на то, что часть принятых на службу молодых людей, по окончании заседания, уходит в выходные двери, а часть возвращается в соседнюю комнату, куда вслед затем входят несколько полицейских нижних чинов. На вопрос мой, почему не все новобранцы ушли, делопроизводитель мне ответил: «остались одни только евреи». Будучи утомлен и отчасти рассеян, я не сталь продолжать расспросов и пошел домой, но по пути обратился к той же мысли и стал думать о том, что, в сущности, ответа на свой вопрос я не получил, и вследствие этого, на другой день, спросил одного из членов присутствия о причинах заинтересовавшего меня явления. От него я узнал, что только новобранцы христиане распускаются по домам после приема на службу, а евреев отводят в места заключения при полиции и затем, когда наступит время, отправляют по этапу на сборные пункты, где их снова сажают и, наконец, уже сдают военному начальству. «Почему это делается?» — спросил я: «Имеем ли мы на это право?». «О, несомненно» — ответил мой собеседник, — «я застал уже такой порядок при моем вступлении в должность; не помню, когда последовало такое распоряжение, но несомненно оно должно быть».

На другой день, упомянутый член присутствия снова явился ко мне и объявил, что он самым тщательным образом навел справки по заинтересовавшему меня делу, и что, как оказалось, в отношении новобранцев-евреев допускается присутствием ничем не оправдываемый произвол. Никакого права, никакого законного распоряжения на лишение свободы новобранцев-евреев у нас не было, а был четыре года тому назад случай побега принятого на службу еврея за границу, после чего Устругов, в отсутствие губернатора, установил удобные, по его мнению, гарантии от повторения побегов. Здесь надо упомянуть, что за уклонение новобранца от воинской повинности начальство не отвечает, караулить его оно не обязано, а лишать его свободы не имеет права. Со времени освидетельствования до сбора на пунктах проходят недели, и все это время все принятые евреи сидят под арестом или путешествуют по этапу с преступниками — образ действий совершенно неслыханный.

Пришлось проявить «сентиментальное юдофильство» и отменить распоряжение. В следующем заседании евреям объявили, что они могут идти домой, но они заспорили, указывая на полицейских и твердо намереваясь садиться под арест, Я ушел из присутствия, предоставив делопроизводителю объясниться по этому поводу с полицмейстером по телефону. Полицмейстер потом мне говорил, что он тоже был удивлен новому и для него способу обращения с новобранцами, но полагал, что на это есть «особое распоряжение».

При посещении тюрьмы обнаружилось однородное явление, касавшееся на этот раз не евреев. Когда я обходил камеры, ко мне с мольбами кинулось несколько человек, заявляя, что они сидят в заключении несколько месяцев сверх срока. Обстоятельство это по справке подтвердилось. На мой вопрос, почему эти арестованные не выпущены, начальник тюрьмы, приложив руку к фуражке, произнес непонятные мне слова: «это порочные иностранцы, ваше сиятельство». Опять я промолчал по неопытности, но придя домой и справившись, как следует, выяснил, что министру внутренних дел предоставлено право удалять из России, по представлениям губернского начальства, иностранцев, опороченных по суду. По принятому обычаю, о всех осужденных к заключению в тюрьмах иностранцах делается подобное представление, и они, в ожидании распоряжения министра, продолжают содержаться в заключении после срока. На вопрос мой, какие опасения вызвало бы освобождение заключенных в законный срок, мне ответили, что они, пожалуй, скроются за границу, и тогда распоряжение министра о высылке их заграницу нельзя будет исполнить. Такое рассуждение представилось мне или слишком тонким, или просто нелепым, и я склонился в пользу второго мнения. Порочных иностранцев мы отпустили. Есть еще одно специальное бессарабское преступление, с которым можно ознакомиться из многочисленных протоколов полиции, привлекающей обывателей за «амбулянтную жизнь и игру на гитаре». Но здесь граница области чистого комизма, а потому я перейду к более серьезному предмету.

Я хочу привести здесь выдающийся пример длящейся эксплуатации сельского населения Бессарабии в интересах должностных лиц, с целью показать, как терпеливо, безропотно и темно было современное мне бессарабское крестьянство. Рассказ мой поневоле будет сух и скучен, но для характеристики того времени, которое я описываю, и в особенности для стоящего на очереди вопроса о земской реформе, он некоторое значение имеет.

Существует, в числе так называемых земских повинностей, старинная подводная повинность, отправляемая исключительно сельскими обывателями бывшего податного состояния, т.е., говоря проще, крестьянами. Должностные лица определенных категорий имеют право, на основании открытого листа или билета, требовать в деревнях лошадей за указанные прогоны. Такого рода билеты должны выдаваться земскими управами бесплатно только судебным следователям, чинам уездной полиции и жандармам, едущим по делам службы.