— Да воздастся! — прошептал отец Вики.

— Да воздастся! — повторили ее мать и милиционер.

— Да воздастся! — прохрипела Вика.

Эти же слова поочередно произнесли люди в черном.

— Да воздастся! — властно заключила Анастасия и, поставив на стол небольшой черный ящичек, указала пальцем на приговоренного. — Исполняйте.

Двое в черном схватили его под мышки, поставили на помост и вдели голову в петлю. Витёк был совершенно голым. Его бледная кожа стала гусиной и подергивалась. Жидкие волосы слиплись от пота и падали на глаза. Озноб сотрясал тело. Сосед Анастасии встал из-за стола. В руке у него блеснул серповидный нож. Он взошел на помост и молниеносным движением перерезал Витьку горло. Кровь хлынула на помост. Еще одно движение Анастасии рукой — и его тело взвилось в петле к потолку.

Через несколько мгновений труп стал оседать, вытягиваться; оставшиеся неперерезанными мышцы шеи рвались под тяжестью тела, и оно зависло на одном позвоночном столбе. В этот момент над телом взметнулось небольшое серое облачко, но, не успев отлететь вверх, было притянуто черным ящичком, который Анастасия захлопнула. Проделав над ним особые пассы, она бросила его на помост. Ящичек вспыхнул черным пламенем и исчез. Тут же тело казненного, не выдержав своего веса, разорвало позвоночник и с шумом упало. Оторванная голова с грохотом ударилась о помост, скатилась с него и поскакала по полу. Около подоконника она еще раз как-то отчаянно подпрыгнула и исчезла за расступившимися портьерами.

Безголовое тело положили в гроб, и вся процессия вместе с ним вылетела в окно.

Прошла неделя. В квартире никто не вспоминал о Викторе, как будто его никогда и не было. Не сговариваясь, все придерживались обета молчания по поводу таинственного исчезновения Анастасии. Я продолжал ходить в школу, родители на работу, а Мальвина стала чаще разъезжать по коридору в своей коляске. Опечатанной комнатой пока никто не интересовался. В квартире стало спокойней. Лишь Верка стала чаще приносить домой водку. Напившись, вместе с дочерью они голосили жалостливые блатные песни, потом ссорились и обвиняли друг друга, Кныша и весь мир в своей загубленной жизни. Порой дрались и били посуду. О планах на освободившуюся комнату они забыли. Словом, жизнь в квартире текла своим чередом.

Этого нельзя было сказать о начальнике райжилотдела. Феклистов Федор Гаврилович внезапно загрустил. И было отчего. Начать с того, что от него ушла жена. Вот так, ни с того ни с сего. Собрала свои платьишки в чемодан, забрала сына и ушла к матери. На просьбы и даже мольбы мужа вернуться она не реагировала. Ответ был всегда один: «Не хочу жить с махинатором и подлецом». Это он-то махинатор! Он, который всю жизнь, где по крупице, а где по большому зернышку, как заботливый петух, собирал рублики и все до единого приносил домой, потому что не пил, не курил и не имел почти никого на стороне. И вот благодарность.

Затем каждый раз, когда он приходил на работу и уходил домой, к нему стал приставать на улице оборванный, грязный пацан в тельняшке, который на всю улицу кричал: «Феклистов, пожалей нас с маманей, продай пустую комнату, нам жить негде». Петр Гаврилович сначала делал вид, что не обращает на паренька внимания, хотя нервничал и холодел при его криках. Затем, вооружившись тяжелой тростью, старался ударить пацана, когда никого не было поблизости, но тот ловко уворачивался и еще сильнее кричал: «За что, буржуй, пролетария калечишь? Продай комнату, я тебе мильон дам».

А тут как-то вышел Федор Гаврилович с работы, а на улице его поджидал уже десяток оборванных подростков. Они протягивали к нему грязные руки и кричали на все лады: «Продай комнату, Феклистов», «Другим продаешь, а нам не хочешь», «Мы тебе хорошо заплатим, Феклистов». Останавливались прохожие. Вскоре их собралась целая толпа. Подошел милиционер. Обещал разобраться и разогнал пацанов. Толпа погудела и рассосалась.

На улице недалеко от работы к нему как-то пристала нищенка. Феклистов занервничал, ускорил шаг, затем в панике побежал к спасительному подъезду. Старуха за ним и, стараясь ухватить за рукав, визгливо кричала: «Ирод ты, Феклистов, как есть Ирод. Сколько людей ты погубил, сколько судеб искалечил, скольких в гроб извел. У хороших и слабых отбирал, плохим да богатым отдавал. И все деньги, деньги, ненасытная твоя утроба. Погоди, и на тебя найдется управа».

Она грозила ему костлявым кулачком. Феклистов побежал, уже не оглядываясь, и скрылся в подъезде. Не успел прийти в себя, как в кабинет зашла секретарша и растерянно доложила:

— Тут к вам, Федор Гаврилович, какие-то Цыганки приходили, целая орава с детьми. Они бумагу оставили и пакет с деньгами, сказали за квартиру, которую вы им обещали.

— Прочь, прочь! Вы что, сговорились все? Ничего я никому не обещал.

Феклистов оттолкнул секретаршу и сел за стол.

— Мне, Федор Гаврилович, чужих денег не надо, я женщина честная. Сказано было вам передать, я и передаю, а вы уж как знаете.

Она положила на стол бумагу и пакет и с оскорбленным видом направилась к двери.

— Подождите, Зоя Ивановна, подождите. Присядьте. Здесь дело нечисто.

Он взял пакет, вынул из него толстую пачку денег и судорожно сунул обратно.

— Вот, смотрите, Зоя Ивановна, все при вас делаю. Ни рубля отсюда не взял. Сейчас милицию вызовем, протокол составим. Цыганки!

Дрожащей рукой он стал набирать номер телефона.

— Милиция? Это Феклистов говорит. Можете срочно приехать? Тут дело такое… — Он растерянно положил трубку. — Сказали, что приедут и трубку бросили, даже адрес не спросили, куда ехать.

В этот момент дверь кабинета без стука распахнулась, и на пороге возник милиционер-регулировщик, статный, высокий, красивый, в лихо заломленной на затылок фуражке, из-под которой по-казацки выбивался пшеничный чуб. В руке он держал жезл.

— Милицию вызывали?

Феклистов растерянно и с недоверием взглянул на постового.

— Вот тут какие-то мошенники деньги прислали и бумагу, якобы для меня, и Зое Ивановне оставили, когда я был в Моссовете. Прошу удостовериться и протокол составить.

Постовой жезлом перевернул пакет.

— Первый раз слышу, чтобы мошенники не брали, а давали деньги. И много их там?

— Не считал, но много.

— Сейчас проверим. — Ппостовой открыл пакет, затем укоризненно посмотрел на Феклистова: — Что же это вы, солидный человек, начальник, можно сказать, а с милицией шутки шутите?

Он высыпал из пакета на стол перед ошеломленным Феклистовым груду шелухи от семечек и, встав по стойке смирно, строго добавил:

— Впредь не надо так шутить.

Ничего не соображающий Федор Гаврилович чуть слышно прошептал:

— Здесь еще бумага есть.

— Можете свою бумагу знаете куда деть?

Постовой всем своим длинным телом перегнулся через стол и прошептал ему на ухо рекомендуемый адрес. Затем опять принял стойку смирно, поднял жезл в вытянутой руке, четко, по-военному, повернулся на сто восемьдесят градусов, направил жезл на дверь и, печатая шаг, скрылся за ней. Через секунду дверь вновь приоткрылась, в щель просунулась голова все того же постового. Он протянул руку и погрозил Федору Гавриловичу пальцем:

— Не балуй, Феклистов, не балуй.

Федор Гаврилович, застыв, смотрел на постового, и на секунду ему показалось, что это давешний беспризорник в порванной тельняшке. Он протер глаза кулаками, вновь взглянул на дверь, там уже никого не было.

Через несколько дней бывшего когда-то вальяжным начальника отдела по распределению жилплощади было уже трудно узнать. Небрежно одет, волосы слиплись, глаза воспалены, руки дрожат. Даже в своем кабинете он был постоянно напряжен, тревожно поглядывал то на дверь, то на телефон, словно чего-то ждал. И дождался, когда в кабинет зашла секретарша и сдавленным шепотом сообщила, что к нему пришли оттуда.

На пороге появились двое мужчин в серых плащах, застегнутых до горла, и мягких серых шляпах. От порога один из них строго спросил: