— И марш «Прощание славянки». Складно получается, а все-таки еще помозговать нужно. Ладно, давай на «Птичку» перебираться. Мы сюда чего пришли? «Мельницу» примерить. А нас всякими пустяками отвлекают.

Андрей привычно, как делал это десятки, сотни раз, подхватил Сашку на руки и перенес по трапу на борт «Северной птицы». Усадил в кокпите.

Сашка достал из сумки «мельницу», осторожно надел ее на торчащие из палубы шпильки, прихватил гайками.

— В самый раз.

— Красавица, — одобрил Андрей. — Малости не хватает.

— Чего?

— Дарственной надписи, мол, дорогому и ненаглядному учителю сей предмет преподносит с нижайшим поклоном его верный ученик в надежде на сохранение в веках их дружбы…

— Заткнись, а? — попросил Сашка. — Тоже мне, остряк выискался. Ты бы лучше тайником занялся. Может, в моторный отсек его засунем, дружка Кудрина?

— Ага, а в выпускном коллекторе дырок насверлим.

Андрей открыл люк, открывающий доступ к двигателю. Наличие его на «Северной птице» объяснялось необходимостью подзарядки аккумуляторов, также он использовался при лавировке в порту и проходах по Неве. Мотор был компактный, слабенький, но надежный — шведского производства. Соответственно, и моторная ниша была более чем скромных размеров.

— Нет, — покачал он головой. — Здесь только лилипут поместится. Жаль, а то бы он у нас наглотался выхлопных газов. Придется гада в каюту пустить.

Андрей спустился под палубу, прошел в носовой отсек. Там хранился запасной аккумулятор, а все остальное пространство занимали мешки с парусами. Он оттащил мешки в сторону. Под сантиметровой толщины фанерой, служившей настилом, по идее было достаточно места, чтобы спрятать человека. Подняв фанеру, Андрей прикинул и убедился, что действительно может спрятаться. Если скрючится. Так ведь никто комфорта и не обещал.

Вернув фанеру на место, он поднялся на палубу. Сашка уже снял «мельницу» и убрал ее в сумку. Сказал:

— Мне в мастерскую надо.

Вечером Сашка выгравировал на боку «мельницы» два слова — «Ни пуха». И восклицательный знак поставил. Он желал Андрею удачи в смертельно опасном предприятии, каким и сорок, и тридцать, и десять лет назад являлась, каким является и сейчас трансатлантическая гонка яхтсменов-одиночек.

Сашка не знал, не мог знать, не дано это живущим, что его самого смерть настигнет уже завтра.

Штормовой стаксель придавал «Снежинке» такую прыть, что за ее кормой оставался бурлящий пенный след. Яхта начала рыскать. Говард отключил не справлявшийся с нагрузкой авторулевой и взялся за румпель.

Волны росли, набирая массу. Иногда Говарду не удавалось сделать упреждающий маневр, и тогда стаксель начинал оглушительно хлопать, а водяные валы перекатывались через палубу, снедаемые жаждой сначала подранить яхту, развернув бортом к волне, а потом добить ее, раскроив корпус.

Выдерживать курс было непросто, и вскоре Говард чувствовал себя так, будто побывал спарринг-партнером у чемпиона мира по боксу в тяжелом весе. И тот отделал его так, что живого места не осталось. Однако Говард держался, да и «Снежинка» старалась, одолевая волну за волной, не желая подводить безмерно уставшего рулевого.

На исходе шестого часа этой дикой скачки по пенным гребням, Говард услышал нарастающий рев — так же страшно, наверное, в свое время ревели трубы Иерихона.

Он обернулся.

На яхту надвигалась бродячая волна-убийца!

Возникшая из сложения двигающихся в разных направлениях водяных пиков, «бродяга» была раз в пять выше любой из волн, до того терзавших «Снежинку». Водяная махина вздымалась за кормой яхты, грозя подмять и прессом в тысячи тонн раздавить, уничтожить это жалкое творение человеческого ума, вдруг возникшее на ее всесокрушающем пути.

Говард вцепился в румпель, удерживая яхту кормой к волне, и вжался спиной в стенку кокпита. Он смотрел, как вздымается волна-убийца. Будто завороженный, он не мог отвести глаз от этого кошмарного и одновременно чарующего зрелища. Вот она уже в полнеба, вот уже от неба ничего не осталось, ни единого лоскутка. Только вода, кружево пены и раздирающий барабанные перепонки грохот. Сейчас «убийца» обрушится…

И она обрушилась!

Говарда вышвырнуло из кокпита. Он барахтался в воде, не зная, где верх, где низ, и тут «Снежинка», дрожавшая будто в ознобе, стала всплывать. И всплыла, освободившись от мертвенных объятий океана.

На четвереньках пробравшись к румпелю, Говард попытался развернуть яхту, но это ему не удалось. Волны с грохотом бились в ее борт. Изорванный стаксель полоскался в порывах ветра, не давая тяги.

Надо было срочно выбрасывать плавучий якорь²⁸.

Говорят, человеку неведом предел его прочности. А Говард и не собирался сдаваться. Он еще поборется, он еще поглядит, где она — та черта, за которой опускаются руки и смерть принимается как избавление. Только бы яхта выдержала…

Он откинул крышку специального контейнера на корме и достал плавучий якорь. Не успел он закрепить его тросом, как услышал за спиной зловещий треск. Обернувшись и подняв голову, он увидел переломленную краспицу²⁹. Просвистел лопнувший ахтерштаг³⁰. Через секунду мачта, как подрубленная, повалилась вперед.

«Снежинка» накренилась, Говард упал, выпустив плавучий якорь из рук. Тот кувыркнулся по палубе и улетел за борт.

В любой момент яхта могла перевернуться и затонуть. Говард выхватил нож — тот самый, «память об Англии». Он привык к нему и всегда держал при себе — на ремешке у пояса, естественно, не как сувенир, а как необходимейшую в плавании на паруснике вещь. Послушное пружине, отточенное до остроты бритвы лезвие спринг-найфа выскочило из ручки, и Говард стал кромсать сплетенные из синтетических нитей снасти, удерживающие мачту возле яхты. Но против стальных жил нож был бессилен. Говард пустил в ход кусачки, тоже пристегнутые к поясу. Вот поддалась последняя жила, и, освободившись от непосильного груза, «Сне жинка» заплясала на волнах, словно необъезженная лошадь, норовящая сбросить седока.

— Ты ковбой! — сказал Матти.

— Почему ковбой?

— Они все тупые. Или сумасшедшие. Тебе что, острых ощущений не хватает? Слетай в Лас-Вегас, спусти в казино тысчонку-другую, разогрей кровь. Не вдохновляет? Тогда мотани куда-нибудь в дебри — на Аляску, в Амазонию, в пустыню Калахари, на худой конец в Йеллоустонский национальный парк. Хочешь — с Мэри, а хочешь покуролесить напоследок перед свадьбой — прихвати девчонку посимпатичнее, покувыркайтесь там, пристрели пару оленей, поймай десяток лососей — и назад.

— Не хочу.

— Ну чего тебе надо? Чего не хватает? Мэри достала? Так брось ее! Ты жених завидный, только мигнуть — налетят, облепят, вздохнуть не дадут. Работа? Побойся Бога! Где еще такую найдешь? Дом, машина, яхта — на все хватает. Через пару лет место в правлении банка. И все это ты отправишь псу под хвост? Ха! Кого ты пытаешься обмануть?

— Но я же объяснил!

— Что ты объяснил? Ты ничего не объяснил. Я сижу в этом проклятом Айдахо, разбираюсь с бумагами и кретинами из нашего филиала и вдруг получаю послание по электронной почте. Мол, так и так, его величество Говард Баро имеет честь сообщить своему лучшему другу Матиасу Болтону, что он покидает банк и уезжает из Чикаго, потому что ему все надоело. И ты считаешь это объяснением? Я — нет. Я хватаю трубку, я звоню тебе, я спрашиваю, что случилось, а в ответ слышу какой-то детский лепет. О’кей, не все можно доверить компьютеру и мобильной связи. Я мчусь в аэропорт и лечу в Чикаго. В офисе тебя нет, но полным-полно слухов, что ты затеваешь какой-то бизнес на стороне, но делаешь это в строжайшей тайне, пичкая окружающих сказочками о сладости безделья. В это, разумеется, никто не верит. Я тоже не верю, я слишком хорошо тебя знаю, чтобы принять весь этот бред за чистую монету. Я отправляюсь в «Эльдорадо» и нахожу тебя здесь со стаканом «Чивас Ригал» в руке. Я спрашиваю, что стряслось, что произошло такого-эдакого за время моего отсутствия. И что же? Вместо правды ты несешь околесицу.