Скорняк шел по тропинке вокруг озера в непроглядной тьме. Время от времени он останавливался и прислушивался. Ничего. Только ветер с вершин да крики бодрствующих птиц. Отойдя от городка на порядочное расстояние, он подумал, что может дать знать беглецу о своем присутствии. Он может слегка насвистывать песню, которая зовет вперед бойцов всех широт, зовет, как развевающееся на ветру знамя: «Вставай, проклятьем заклейменный…»

И вот в темной ночи в Греции «черных полковников», которая кичливо — без всякого права на то! — гордится, что «Интернационал» не зазвучит в ней никогда, она зазвучала, эта песня.

Януссису пришлось проделать весь тридцатикилометровый путь. Его призыва никто не услышал.

Уже вернувшись домой, он вспомнил Ариса, своего командира из «времен надежды». Тихими ночами рассказывали они друг другу о своих родных местах. С тех давних пор Януссис помнил, что Арис родом из Карусадеса, на Керкире, где у его родителей небольшой домик рядом с дворцом графа Теотокиса.

Назавтра к вечеру он был в маленьком доме родителей Ариса и увидел висящую на гвозде смушковую шапку, которую он подарил Арису на пасху в 1944 году. Достаточно было сказать его брату:

— Посмотри, там внутри написано «Пасха-44», — чтобы завоевать его полное доверие.

Вскоре Януссис снова был в пути. Добравшись паромом до маленькой гавани Игуменица, он отправился в Салоники скорым поездом.

«Есть, наверное, какая-то правда в том, что проповедует этот отец Янис из церкви святого Стефана, — добрые дела никогда не забываются, — размышлял Януссис. — Не подари я шапки на пасху, брат Ариса ничего бы мне не рассказал. Конечно, не нужно понимать все так, как об этом толкует святой отец. Добрые люди никогда не переведутся на свете, сколько бы их ни погибло от страшных пыток в застенках «черных полковников», на далеких островах-тюрьмах или из-за какого-то пьяного шофера… Десять честных людей, десять коммунистов, боже мой…»

Вечером по радио объявили о катастрофе тюремной машины на шоссе Кастория — Янина, повлекшей за собой много жертв. На другой день все газеты дали короткое сообщение, судя по которому три охранника и десять заключенных погибли, а одному удалось спастись и бежать. За поимку бежавшего — крупная денежная награда. Его имя и фамилия — Георгий Мавилис, 1929 года рождения, уроженец Афин. Фотография и детальное описание внешности завершали сообщение.

Руководители подпольной группы прочли заметку, но представить точно, что произошло, никто не мог. Имя бежавшего им ничего не говорило, с фотографии на них смотрел незнакомый человек. Конечно, машина с арестованными отправлялась на Керкиру, в ее казематы. Но откуда их везли — в заметке не сообщалось.

У них были свои неотложные заботы: как, несмотря на все меры предосторожности, был арестован курьер ЦК? Галиноса опознали по рисунку на листе ватмана, а не по фотографии, сомнений быть не может. Разве полиция стала бы до таких размеров увеличивать фото, будь оно у нее? Нет, это был портрет.

Костас Ставрос, прошедший через застенки реакции, рассуждал так: от натиска первой волны допросов Карнеадес ушел, назвав адрес квартиры доктора Монастериотиса, совершенно убежденный, что Галинос давно перебрался оттуда и что поэтому доктору ничего не грозит. Как известно, с полицейскими, избивающими тебя, можно обращаться двояко. Можно сказать им: «Делайте со мной что хотите, от меня вы ничего не узнаете». Но можно сделать вид, будто ты сдался, и рассказать им много вещей, на первый взгляд очень важных, но с которыми они ничего не смогут поделать. Оба способа опасны. В первом случае ты вызываешь огонь на себя сразу, а во втором — позднее, когда они поймут, что их водят за нос. Так, видимо, произошло и с Карнеадесом, иначе как объяснить его появление перед универмагом? Наверно, он жестоко казнил себя за этот шаг и некоторое время держался крепко. Мысль о Дафне заставляла его молчать. Он знает, как это бывает, — подводил итоги Ставрос, — и боится, что следующий арестованный поведет себя так же, как он. И в результате получится ужасная цепочка, где каждое звено влечет за собой следующее, пока не попадутся все, в том числе и Дафна. А кто из нас может поклясться: «На мне цепь оборвется»? Вот почему отчаявшийся Карнеадес еще раз выдал человека, который, как он надеялся, давно в безопасности. Мы сами виноваты, нам следовало давно отослать Галиноса. Если курьер тоже умеет рисовать, ищейки бегают сейчас по всему городу с портретом Дафны.

— Никто не заставлял Карнеадеса придать Галиносу на портрете такое сходство с оригиналом, — сказал Цацос.

В задней комнате таверны «Панорама» снова воцарилась тяжелая, гнетущая тишина. То, что говорил Ставрос, было скорее защитой, чем обвинением Карнеадеса. Поэтому Дафна молчала. Но теперь она сказала возбужденно:

— Безумие все это! Нет никакого портрета, нарисованного рукой Карнеадеса! Ты, Спирос, можешь оставить при себе свои намеки, а ты, Костас, свою психологию заключенных. Если впрямь существуют такие два типа заключенных, Карнеадес от носится к первому. До его души никакому Юлиану не до браться.

Цацос, Ставрос и Заимис поглядели друг на друга. Они не сомневались: Дафна от своего никогда не отступится. Это так естественно, но… что поделаешь? Сочувствовать ей нужно, а думать, как она, — нет.

Цацосу не пришлось отвечать на упрек Дафны. В дверь постучали условным стуком. Пришел Арис. Извиняться за опоздание ему не пришлось. Его рассказ о старом товарище по 2-му батальону западномакедонской бригады ЭЛАС, действовавшем в северо-западной оперативной зоне, всех поразил. Старый огонь не угас, в нужный час он разгорается с новой силой, подумалось им.

— И как только он отыскал тебя? — спросил Цацос.

— У старых партизан нюх гончих, — развел руками Арис. Цацос проглотил этот ответ: раз любопытство под запретом, нечего и спрашивать. Неизвестный боец ЭЛАС подтвердил газетное сообщение. Это главное. Жаль, что он сам не был свидетелем катастрофы у Касторийского озера, а говорил со слов других.

— Какая неудача, что он не смог найти товарища. Мы бы помогли ему. Как знать, где он сейчас блуждает, без теплой одежды, без куска хлеба, без гроша в кармане!

— Если мы хотим дать некролог о десяти погибших товарищах в третьем номере газеты, текст нужно составить немедленно. Завтра я начинаю печатать, — сказал Заимис.

— Так мы и сделаем. Теперь-то нам известно, что это не газетная утка, — согласился Цацос и сел, положив перед собой лист бумаги. Вскоре он зачитал текст некролога вплоть до последней фразы: «Погибшие отдали свои жизни за великие идеи, память о них будет священна для миллионов».

В черном лимузине, направлявшемся в сторону города, никто не произносил ни слова. Всех подавило чувство беспомощности, сердце сжималось от боли. Арис и Заимис вышли из машины в восточном пригороде, невнятно пробормотав слова прощания. Когда подошло время выходить Ставросу, Цацос затормозил и вопросительно взглянул на друга. Грузчик покачал головой и сказал: «Попозже».

Неподалеку от церкви святого Георгия Ставрос попросил остановить и пригласил Дафну выйти вместе с ним. Цацос попытался было пошутить: в такое, мол, время музей византийского искусства закрыт, но оба устало махнули рукой. Потом они молча шли рядом, пока не оказались перед мощными стенами амфитеатра. В его тени они нашли уютную скамейку.

— Нам нужно поговорить, — сказал Ставрос.

— О чем бы это?

— О том, что ты называешь психологией заключенного, или, если тебе мало этого, об ужасном слове «предательство».

— Любое слово на эту тему будет излишним.

Ставрос не обратил на ее возражение никакого внимания.

— Это и впрямь ужасное слово, — продолжал он. — Но это мы сделали его таким. Ибо мы внушали себе мысль, что, произнеся его, мы внесем ясность во все, что можно сказать о человеке: о том, что было, что есть и что будет. Мы, конечно, гордимся тем, что сами поставили себя в исключительное положение: быть коммунистом — значит отвечать за все, быть самой жизнью. Но если рассуждать, исходя из этого, нетрудно все упростить: человек, который предал, уже не коммунист, а следовательно, и не человек. Просто, а?! Да, мы очень упрощаем. Знаешь, мне иногда кажется, что настоящая жизнь смотрит на нас из-за плеча и посмеивается, когда замечает, как мы пытаемся подменить под столом карту в колоде. Где та мера, которой можно измерить предательство? Каждый думает, что знает ее…