Аристид Стефанопулос зарабатывал несколько драхм на карманные расходы, работая фотографом в ночных кабачках. В этот вечер он собирался поработать, и поэтому за отъездом поезда на Афины наблюдала Анастасия, сидевшая в купе пригородного поезда, отходившего двадцатью минутами позже. Галинос все оглядывался — не следят ли за ним. Но нет, ничего. Когда поезд отошел, Анастасия преспокойно вышла из вагона: она видела, что Галинос уехал.

Подруги встретились в квартире Дафны. Грустная, безрадостная встреча. Они вместе решили спасти честь Карнеадеса, но дело не продвинулось ни на шаг.

Напротив, все стало куда хуже. Галинос утверждал, что встретился с Карнеадесом — разбитым, потерявший веру и нервы Карнеадесом. Пропала последняя надежда, что товарищи обмануты цепью загадочных, чудовищных совпадений. Все происшествия до сих пор были фактами косвенными, но Галинос-то смотрел Карнеадесу в глаза! Это уже абсолютное доказательство вины… если Галинос сказал правду. Его приняли в руководство, а это значит, что товарищи в нем не сомневаются. Дафна не возражала против его кооптации. Да и какие у нее могли быть аргументы? И все же не верилось…

— Может, это бредовая мысль… но что, если они подсунули Галиносу загримированного актера, знаешь, так, в полутьме, когда особенно не разберешься… — сказала Анастасия.

Дафна устало махнула рукой. Это мило со стороны подруги, что она ищет какое-то объяснение, но Галинос и Карнеадес хорошо знали друг друга. Если Галинос сам не был в бессознательном состоянии, они не смогли бы его обмануть.

— Уколы… Знаешь, бывают такие уколы, что ты перестаешь соображать, — настаивала на своем Анастасия.

Да, все это есть. Но и такая версия не оставляла надежды. Существуют две возможности: либо Галинос видел Карнеадеса, либо ему показалось, будто он его видел.

Галинос вот уже второй день безрезультатно наблюдал за Панорамой. От скуки он поднялся на хребет Хортиатис, откуда дул сильный ветер. Здесь посторонних не было, и он без опаски наблюдал за деревенькой. Но именно это его и удручало. И он больше думал о предстоящих ночах. Правда, ночные бары в этих местах захудалые, зато в женщинах недостатка нет…

Как бы там ни было, к вечеру второго дня он убедился, что подпольщики в Панораме больше не собирались. Да и что им, в сущности, обсуждать до его возвращения из Афин? А может, они передумали вызывать его? Противно до ужаса — сделаны такие успехи, а он все еще висит в воздухе!

Вконец расстроенный, Галинос сел в автобус и вернулся в город. Через час его, наверное, будут встречать на вокзале. Ему придется отправиться туда и сказать встречающему — скорее всего это снова будет черноволосая, — будто он приехал дневным поездом.

На вокзале Галинос никого не нашел. В такси все время подгонял шофера: скорее, скорее в Арецу! Он опоздал. Доктор Монастериотис встретил его многозначительным подмигиванием: звонила дама, обещала позвонить завтра в течение дня.

Когда доктор откланялся и ушел, Галинос с досадой швырнул свою шляпу на диван: как это отвратительно — целый день быть привязанным к этой комнате! И все-таки он испытывал удовлетворение. Его не сбросили со счетов.

Старик Тсаридис, стороживший дом у монастыря Властодон, в котором прежде находилась типография, объяснил Ставросу, что с тех пор, как они ушли отсюда, здесь не появлялась ни одна подозрительная личность.

— Кому и знать, как не мне! Что мне день-деньской делать? Сидеть перед домом да перебирать четки. Скоро придется покупать новые… А какие они были хорошие; я получил их от моего отца и хотел передать сыну… Только эти свиньи королевские убили его в сорок четвертом… Вместо того чтобы биться, как и он, против Гитлера. Нет, милый мой, время сейчас ужасное… Но, говорю тебе, не было здесь шпиков за последнее время. Ты уж поверь…

Разговор со стариком заставил Ставроса глубоко задуматься. Ничего не меняется: со времени появления возле универмага Лампропулоса Карнеадес не выдал ничего, что касалось бы группы. Галиноса он предал, потому что был убежден в его отъезде. Как, наверное, ужасно было ему увидеть Галиноса! То, что казалось ему выходом из положения, на поверку оказалось предательством. Может быть, теперь последняя преграда, сдерживающая его, — Дафна? И она оберегает — как долго это продлится? — Цацоса, Стасси, Ильву и его самого, Ставроса? Но в том-то и дело — как долго это продлится?

Что же делать? Сдаться?… Свернуть всю деятельность? Какой, в этом прок? Полиция гоняется за людьми, а не за их действиями. У людей есть квартиры, адреса Карнеадесу известны. Конечно, Цацос может уложить вещи и отправиться за границу. А они с Ильвой? Что им делать? И на что жить? В его возрасте грузчику не найти себе работы ни в Гамбурге, ни в Антверпене. А что, если все это напрасные страхи, если Карнеадес никого не выдавал? И не выдаст? Что тогда?

Все это нужно вечером обсудить. Может, это станет прощанием с подвалом, где все началось. Где родились их надежды. И где на них обрушилась беда.

Заседание шло нормально до тех пор, пока Галинос опять не стал настаивать, чтобы, «исполняя свой революционный долг», они оповестили товарищей об измене Карнеадеса. Должна появиться статья в «АВРИОНе». ЦК тоже такого мнения.

Не успел Галинос произнести последних слов, как поднялась Дафна и крикнула:

— Нет!

Ставрос силой усадил ее на стул, зажал ей рот рукой и прошептал:

— Да тише ты! Может, хочешь встать и крикнуть это на площади?

— Извини! — пробормотала Дафна. Она перевела дыхание и начала говорить. С каждым словом ее голос становился увереннее:

— Я против. Этого мы не имеем права делать. Ни за что! У нас нет доказательств. Подозрение — это не уверенность. А вы все, исключая одного, ничего, кроме подозрений, против него не имеете. Исключение составляет товарищ Галинос. Он утверждает, будто видел Карнеадеса, а я говорю вам: это не правда! Либо он лжет, либо сам стал жертвой подлого обмана. Мне трудно судить, что вернее. Но я говорю вам: никто не видел Карнеадеса слабым, ни Юлиан, ни Галинос!

Слова Дафны никого не оставили равнодушным. Бедная, милая, любящая, отчаявшаяся Дафна, думали Ставрос, Цацос, Арис и Заимис. Проклятая баба, думал Галинос.

Ставрос утер задубевшими ладонями повлажневшие глаза. В горле у него першило, когда он говорил:

— Эх, милая моя, разве тебе станет легче, если мы начнем говорить, что хорошо тебя понимаем!

Дафна переводила взгляд с одного на другого:

— Запомните мои слова: Галинос лжет! Вы не можете отмахнуться от этого обвинения, словно это слова сумасшедшей. Или пусть так! Я сумасшедшая, или Галинос лжец — вот и разберитесь!

Она посмотрела в глаза Цацоса. Тот опустил свои:

— «Либо — либо» тут не подходит. Просто ты ошибаешься.

Она посмотрела на Ариса.

— Он пряв, — кивнул Арис.

Настала очередь Заимиса. Тот вздохнул:

— Разве вздумалось бы мне такое печатать. Только…

Дафна повернулась к Галиносу, ее глаза впились в него.

— Невероятно, но ты моя последняя надежда. Скажи, что ты мог ошибиться, и… извини меня за мои грубые слова о лжи…

На лбу Галиноса появились скорбные складки:

— Неужели ты думаешь, что я не чувствую, насколько сильно желание товарищей, чтобы права оказалась ты? Или ты считаешь, что мне не хотелось бы видеть рядом с собой еще одного верного товарища?

Дафна еще раз оглядела всех по очереди. Мужчины только покачали головами.

— Тогда мне больше нечего здесь делать, — сказала она и вышла. Цацос хотел было догнать ее, но Ставрос удержал его:

— Оставь. Любому из нас понадобилось бы время, чтобы оправиться от удара. — Потом он посмотрел на Галиноса и сказал:

— Не принес твой приезд нам счастья. Бог знает почему…

— Может, оно и так, — проговорил Галинос. — Но несчастье народа исчисляется уже не днями, а годами.